Калапут, не отрывая глаз от окна, положил ногу на ногу.
— Все? — сонно спросил он. — Ну и ладно, а то я боюсь опоздать домой к обеду.
Это был крепкий орешек. Он никогда не сдавался без борьбы. Если бы шеф слышал, как я разговариваю с этим прощелыгой, за спиной у которого были четыре судимости за кражи со взломом и грабеж, он немедленно вызвал бы меня на ковер. Шеф терпеть не мог какой-либо иной формы общения с подозреваемыми, нежели те, что предусмотрены инструкцией. Он знал законы, но я знал еще и жизнь. Именовать на допросе „гражданином“ я мог директора „Певекса“, у которого испарился вагон джинсов, но не такого молодчика, как Калапут, который диктовал правила рискованной игры и мог признать свое поражение лишь в равном поединке.
Я начал шагать по комнате.
— К обеду, говоришь? — спросил я озабоченно. — Придется мне огорчить тебя, Калапут. По моим приблизительным расчетам, ты впервые пообедаешь дома, если все будет хорошо, лет через пятнадцать. Как ты думаешь, что подадут: пирожки с капустой или омлет по-японски? А представь себе, как водка подорожает за это время!..
Калапут был невозмутим.
— Ничего вы не докажете, — сказал он наконец. — Я чист как слеза.
— Как слеза? — искренне удивился я. — Калапут, будь добр, не смеши меня. Я вчера уже посмотрел по телевизору один психологический фильм, этого мне надолго хватит. А кольца и браслеты, которые мы нашли в поддувале твой печки, гномы тебе подбросили? Одно колечко свистнула Белоснежка, не надо было класть его в супницу. Ошибка вышла. Да, стареешь, Калапут. Но перейдем к делу. Нам не хватает кое-каких мелочей по тому ограблению. Где деньги?
— Отдал на реставрацию варшавского Замка, — заверил он меня.
Я подумал, что самое главное — не нервничать.
— Понятия не имел, что тебя так волнует варшавский Замок, — заметил я, — до сих пор тебя интересовали совсем другие. Как вы попали в тот дом в Анине?
Он снова молчал, на этот раз уставившись в стену.
— Не скажешь? Ну так я тебе скажу, как это было. Честерфильд захватил с собой свой любимый набор отмычек и прочий инструмент. Я только не знаю, кто был третьим. Я предлагаю, чтобы ты нам его, представил, пока еще есть время. Подумай, Калапут, это шанс.
— Ничего вы не докажете, — повторил он, совершенно не обращая внимания на мои доводы.
— Не докажем? А что ты запоешь, если окажется, что кое-кто вас видел, когда вы уже вышли из дома и сняли свои карнавальные маски? Этого вы не ожидали, не так ли? Дело плохо. Человек этот точно вас описал… Устроим опознание, и точка. Если уж вы устроили этот костюмированный бал, так не лучше ли было переодеться не ковбоями, а предусмотрительными ворами? Ты проиграл, Калапут, вот и все.
Теперь я затеял нечестную игру. Бандитов никто не видел, у нас все еще не было ни малейшей зацепки. Однако я хотел спровоцировать Калапута, чтобы он хоть на момент раскрылся. Он продолжал молчать, но я заметил, что последние мои слова произвели на него впечатление.
— Плохи твои дела, Калапут, — сказал я тоном строгого учителя, который обнаружил в работе отличника грубую орфографическую ошибку. — Похоже, у тебя нет выхода.
Он заерзал на стуле.
— Бог не выдаст, свинья не съест, — напомнил он мне народную мудрость.
— Бог-то не выдаст, — согласился я. — Но что у тебя за козыри? Четыре судимости, вышел ты совсем недавно, а суд в таких случаях не слишком снисходителен. Ты понимаешь, что это значит, Калапут?
Нет, он опять надулся и деловито заметил:
— Никогда не бывает так плохо, чтобы не было еще хуже.
Я пришел к выводу, что сегодня, видимо, мне не удастся расколоть его. Он был в прекрасной форме, этого я не ожидал. Но я предпринял последнюю попытку.
— Хуже, говоришь? — и снова спокойно прошелся по комнате. — Что это значит — хуже? Во-первых, тебя будут судить за грабеж, да притом еще по статье двести десятой, часть вторая, потому что у нас есть показания, что вы грозили этим людям ножом. Минимум — пять лет, а верхняя ступенька ведет на небо. Во-вторых, изнасилование с угрозой применения оружия — сто шестьдесят восьмая, часть вторая. Минимум три года, но это хорошо для детсадовцев. Тебе по этой статье грозят все пятнадцать. А все вместе… сам посчитай, Калапут. А ты говоришь: „Не так плохо, может быть еще хуже“. И как мне понимать такую откровенность? Хуже может быть, пожалуй, только убийство. Не хочешь ли ты сказать, что пришил кого-то, а мы об этом не знаем?
Калапут что-то мысленно взвешивал.
— Я в этом не виноват.
— В чем?
— В изнасиловании. Можете судить меня за ограбление, но изнасилование — это не по моей части. Я говорил этому идиоту Честерфильду, что из-за него мы влипнем.
Я перевел дух. Достал сигареты и протянул пачку Калапуту. Он подумал и взял сигарету.
— Если бы не эта шлюха, которая увела у меня кольцо, вы бы сроду ничего не раскопали, — объяснил он свое неожиданное признание.
Я раскрыл материалы следствия и принялся листать их. Собственно, уже можно было приступать к протоколу допроса, но я хотел еще сравнить список вещей, пропавших из виллы в Анине с результатами обыска в квартире Калапута. Нужных мне документов не оказалось, я вызвал милиционера, чтобы покараулил Калапута, а сам пошел в соседний кабинет, где Роман заваривал кофе. Он взял нужный протокол и прежде, чем протянуть мне, пробежал глазами первые строчки.
— Значит, так, — сказал он, — шестнадцать колец и два браслета, точно соответствующие описанию. Дальше — японский транзистор, фотоаппарат марки „Пентакон-Сикс“ и золотой брегет, но эта вещь проходит по другому делу: кража в квартире Зволиньского. Помнишь того журналиста, что погиб в Татрах? И… ты что? — удивился он, заметив странное выражение моего лица.
— Квартиру Зволиньского обокрали? Я ничего не знал.
Роман удивился еще больше.
— А откуда ты мог знать?
— Ну как бы тебе это сказать, мы дружили. Очень давно, еще в студенческие времена. Откуда ты знаешь, что это именно его часы?
Роман пожал плечами.
— На крышке выгравировано его имя, да и все остальное сходится. Кража произошла несколько месяцев назад, этим потом занималось мокотовское отделение. Когда известие о гибели журналиста пришло в Варшаву, мы искали его родственников, но оказалось, что мать живет где-то под Щецином, она приехала только через два дня. Первой пришла девушка, с которой он последнее время жил, ее адрес у нас есть. Собственно, они то сходились, то расходились. Он часто оставался у нее, но работал обычно в своей квартире, на Боксерской улице. Когда мы поехали с ней, чтобы открыть его квартиру, оказалось, что кто-то устроил там настоящий погром. Все было перевернуто вверх ногами, ящики письменного стола выброшены на пол, вещи из шкафа — тоже, все перерыто.
Я вдруг почувствовал странную тревогу, как и в ту ночь, у подножия Кшесаницы.
— Что пропало? — официально спросил я.
— Да Бог его знает. Оказалось, что деньги он держал в сберкассе, а книжка была у нее. Ничего особо ценного у него в квартире не было, только эти часы, о которых и сказала девушка. Говорила, что еще пропал магнитофон, но потом оказалось, что он оставил его в редакции. Дело прекращено, потому что расследование не дало никаких результатов. Теперь, когда мы нашли эти часы у Калапута, все стало ясно. Почти год прошел. А почему это тебя так интересует?
Я машинально барабанил пальцами по столу. Роман поглядывал на меня с беспокойством.
— Что-то быстро закрыли это дело, я не мог скрыть злости. — Погиб человек, квартира его ограблена, а вам плевать, „нет результатов“ — и точка. Очень мило.
Роман пожал плечами.
Я же сказал тебе, что этим делом занималось мокотовское отделение, а не мы. И вообще, чего ты злишься? Ведь это был несчастный случай. Ты, говорят, был там в это время, так что знаешь лучше меня. А что?.. — он задумчиво поглядел на меня. — Есть какие-нибудь подозрения?
Я потер лоб.
— Нет, нет… Это действительно был несчастный случай: туман, ветер, а он и раньше не слушал никаких предупреждений и лазил по горам в любую погоду.
— …Так же, как и ты, — вставил Роман.