Я думаю, что протокол точно передает страсть и вдохновение речи Дудко. Интересно — как изменился стиль, лексика в тот момент, когда его действительно задело за живое. Он перестал иронизировать, снял маску циника и мелкого мошенника, предстал проницательным наблюдателем человеческих характеров, конфликтов и поступков. Может, эта маска служит ему защитой в ежедневной борьбе за место под солнцем? Может, не будь этой маски, с ним поступили бы так же, как с Иолантой? Как долго он будет носить эту маску? Не изуродует ли она его настоящее лицо, не срастется ли с ним навсегда?
Меня ожидает еще один сюрприз. Еще одна метаморфоза Ромуальда Дудко. Это произойдет в тот момент, когда Хмура спросит его о том страшном и щекотливом деле — о девушке, выпавшей из окна во время вечеринки. И вот что он рассказал:
«Нечулло тогда закончил съемки фильма „Отголоски бури“. Фирко пристал к нему, что надо „обмыть“ по традиции. Старый пьяница, он ни одного случая не пропустит. Барсов не было в Польше. Проту не до того было, он разводился и женился. Нечулло не хотел один пить с Фирко и пригласил меня с моей девушкой, двух молодых актеров и трех девиц, каких-то начинающих актерок или певичек. Мы весь вечер колобродили, меняя рестораны. В Варшаве их, впрочем, не так уж много. В одних было скучно, в других грязно, третьи уже закрывались, потому что время было позднее. Одна из девиц пригласила нас к себе, у нее еще не было квартиры в Варшаве, и она обреталась в гостинице, благодаря протекции портье. Мы купили в дежурном гастрономе выпивку и закуску, ну, и веселье пошло как следует. Я редко пьянею, но в ту ночь напился, как никогда в жизни. Если бы не это, я не допустил бы того, что произошло. В какой-то момент я потерял сознание, мне казалось, что я тону, что бреду куда-то впотьмах на ощупь, как во сне, все было окутано туманом, я что-то видел и слышал, но не понимал, что это и где. Из этого транса меня вырвал чей-то крик. Кто-то звал меня по имени и просил о помощи. Я очнулся и увидел на фоне открытого окна мою девушку, полуголую, в разорванном платье. Она вырывалась из рук Фирко, который выглядел страшно. Он и вообще-то не красавец, а как выпьет — может напугать и человека с крепкими нервами. Ему помогали два молодых актера, их фамилий я предпочел бы не упоминать. Они тоже были совершенно пьяные. Две девицы, видимо, сбежали, потому что их в комнате не было, а Нечулло спал в объятиях хозяйки комнаты. Из транзистора доносились звуки песенки. Все это я вижу, как тогда, так ясно и подробно, что аж мурашки по спине ползут. Моя девушка, Кама, любила эту мелодию, а когда ей случалось немного выпить, она начинала капризничать и твердить, что хочет летать, как птица. Наверное, и на этот раз так было, потому что они толкали ее к открытому окну, гнусно хохотали, ржали, как кони, и бормотали: „Полетай, полетай, ну, покажи, как ты умеешь порхать…“ Не знаю, что со мной было тогда, потому что я все видел и слышал, как самый трезвый человек на свете, а двинуться не мог. Меня словно парализовало, я не мог ни рукой, ни ногой пошевелить. И они ее столкнули. Она упала, страшно крича. А я, словно падая с ней на тротуар с пятого этажа, провалился в черную пропасть…
Подробностей я вам рассказывать не буду, вы уж меня простите, пан капитан. Не могу. Погодите… Вы же наверняка слышали об этом деле. В свое время это была сенсация. Следствие установило, что произошел несчастный случай. Все три джентльмена в один голос твердили, что Кама была пьяна и в полубессознательном состоянии подошла к окну, перевалилась через подоконник и потеряла равновесие. Моих показаний никто не принял во внимание, потому что меня так долго пришлось приводить в сознание, что казалось неправдоподобным, чтобы человек в таком состоянии мог что-то видеть и слышать. Барс, конечно, пустил в ход свои связи, это было бы не в его стиле — допустить скандал, в котором был бы замешан кто-нибудь из ЕГО объединения. У одного из этих молодых людей отец занимал высокий пост, другой был талантлив. Говорили, что жаль ломать им жизнь и карьеру. Дело замяли. Никто не ответил за смерть моей Камы. А я до сих пор не пришел в себя. Кама была для меня самым близким человеком на свете. Она была удивительно красива и обаятельна. Фирко… я бы и сегодня удушил его своими руками. Так почему же я продолжаю жить в этом кругу, почему не порвал с людьми, которые вызывают у меня только ненависть и отвращение? Видите ли, я занят своим делом в кино. Здесь мое мнение, мое слово, моя рецензия что-то значат. А в любом другом жанре журналистики я был бы ничто, нуль. Так что если я хочу удержаться на каком-то уровне в своей работе, мне нельзя ссориться с Барсом и его людьми. Я попал бы в „черный список“. Да, этот список существует, хоть и неписаный. Никто — не только из людей Барса, но и Трокевича, и другие — не прислал бы мне приглашения на премьеру, не дал бы интервью, не пустил бы на съемочную площадку… Меня бы выставили за дверь нашего кинематографического храма, как выставляют из ресторана гостя, который дебоширил. А так — все в порядке. Они милы со мной, потому что у них еще остался какой-то стыд и они помнят, что натворили когда-то. Я предатель? Что ж, это правда. А кто бы не стал им на моем месте? Я видел людей, „выпавших из обоймы“, и здоровый инстинкт самосохранения советует мне не повторять их судьбу. Но… пан капитан, не заставляйте меня описывать эту сцену: Бодзячек бьет Иоланту по лицу на фоне открытого окна, за которым видно ночное небо. Даже если бы мне не пришлось в ту минуту выйти из салона, я все равно ничего не мог бы рассказать вам. Потому что глаза мои смотрели бы на Иоланту, а видели Каму. Я глядел бы на Бодзячека, а видел Фирко. А то дело, к сожалению, не вы расследовали, пан капитан».
Из всего этого довольно большого фрагмента Хмура отметил лишь одну фразу своим красным карандашом: «Фирко я и сегодня удушил бы своими руками». Однако не снабдил этот протокол никакими комментариями. Тему Камы он, видимо, считал исчерпанной, потому что больше не возвращался к этому вопросу на допросе Тадеуша Фирко, директора кинообъединения «Вихрь», вдовца, 58 лет. С Фирко Хмура обсуждал главным образом финансовые проблемы «Вихря», потому что именно Фирко знает их лучше, чем кто бы то ни было другой.
Фирко говорит много, нудно, сыплет профессиональными терминами и цифрами. Не знаю, следил ли Хмура внимательно за его рассуждениями — я лишь бегло проглядываю страницы протокола и останавливаюсь в двух местах, которые кажутся мне важными для следствия:
«Можно ли утверждать, что „Вихрь“ находится на краю банкротства? Слишком резко сказано, но довольно близко к правде. Во всяком случае, банк заморозил наш счет и отказывается производить выплаты…»
«Почему вы спрашиваете меня о результатах ревизии и выводах комиссии? Они вам известны. Прежде, чем кинообъединение „Вихрь“ будет ликвидировано, необходимо установить степень личной финансовой ответственности лиц, руководивших объединением и работавших в нем… Очень неприятная ситуация. Но, слава богу, не для меня. У меня на все есть документы, счета, квитанции, расписки, приказы и так далее с подписями Барса и Бодзячека. Особенно Барса. Он велел платить, я платил. Мне-то ничего не грозит. А он пусть объясняется».
Не знаю, будет ли в самом деле так, как представляет это себе Фирко, и удастся ли ему уйти от ответа. Сомневаюсь, хотя, как видно, водка еще не убила в нем умения пользоваться юридическими крючками, которые часто помогают укрыть истинное положение дел.
Видно, что Хмуре он омерзителен, потому что, как ни странно, он не расспрашивает Фирко ни про Мариолу, которой он якобы приходится родным отцом, ни про неприязнь к Божене и Проту, ни про многое другое, о чем, мне кажется, должен был спросить. Может быть, Хмуре все ясно и понятно? И говорить уже не о чем? Лишь к одному вопросу упрямо возвращается Хмура, повторяет его снова и снова, расспрашивает подробно и долго: какую роль в объединении играет Бодзячек и каковы его отношения с Барсом?
Фирко, несомненно, будет одним из первых дезертиров разбитой армии Барса, поскольку он и не скрывает своего мнения о двух этих джентльменах:
«Если Барс кого-нибудь когда-нибудь и боялся, то только Бодзячека. Он давно уже хочет избавиться от него любой ценой, но до сих пор это ему не удавалось. Бодзячек хоть и кланялся ему, хоть и изображал из себя преследуемого и обиженного, но свое дело делал и не сдавался. В последнее время он плел интриги вокруг меня. Может, рассчитывал на то, что я поддержу его, может, хотел что-то у меня вывёдать. Он как-то разоткровенничался со мной и объявил о своем намерении уйти из объединения и опубликовать большую критическую статью о положении в нашем кино и, в частности, в „Вихре“. Я подозреваю, что он хочет успеть напечатать эту статью до того, как будет готова докладная, которую он вроде пишет для вышестоящих инстанций вместе с Нечулло. Нечулло знает факты, так что без него Бодзячек ничего бы не написал. Но под статьей он подпишется один, без Нечулло. А докладная — это ведь для внутреннего пользования, о ней общественность не узнает. Таким образом Бодзячек обскачет Нечулло. Вышел бы в авангард спасителей польского кино и безупречных стражей морали. Рыцарь без страха и упрека. Эта роль ему очень нравится. Отомстить всем, всем напакостить, только это ему и нужно. Место Барса он в любом случае занять не может, он ведь не режиссер, а литератор. Правда, со мной у него ничего не получилось. Я ему отсоветовал публикацию, а Барса предупредил о намерениях Бодзячека. Этого требовали мои отношения с Барсом — как с руководителем объединения и моим старым другом. Хотя, честно говоря, я всегда осуждал легкомысленное отношение Барса к государственным средствам и даже подал соответствующее заявление инспектору высшей контрольной палаты. Нечулло я тоже предупредил об интригах Бодзячека. Весь вечер он смотрел на Павла как на злейшего врага. Но мне важно разбивать все их альянсы. Они не сожрут меня до тех пор, пока грызутся между собой…»