Под этими показаниями Барса в протоколе виднеется дыра: тут были фрагменты, касающиеся Йоги и цианистого калия.
Видимо, Хмуру поразило то же, что и меня: тот факт, что разговор, как его передал Барс, никак не мог продолжаться целый час. Ну, хорошо, полчаса занял скандал из-за полагающейся Иоланте «доли», а дальше что? Что они делали еще тридцать минут? Делились семейными сплетнями, расспрашивали друг друга о здоровье? При той ненависти, которую они испытывали друг к другу, такая светская болтовня была бы невозможна. Похоже, Хмура тоже думал об этом, потому что он возвращается к этой проблеме на следующем допросе.
Однако прежде, чем в лоб атаковать Славомира Барса, Хмура выясняет непонятное обстоятельство: как могли появиться на подоконнике мастерской отпечатки пальцев Ромуальда Дудко и Тадеуша Фирко? Интересно, почему Хмура не спросил у них самих? Или он им не доверяет?
Неожиданно оказывается, что Барс может помочь Хмуре в этом деле. Он вспоминает:
«Когда я препарировал ночного мотылька, Дудко заглянул в окно, опершись руками на подоконник. Он вовсе не интересовался моей работой. Это Божена, не зная, что я в мастерской, просила его найти меня и привести к гостям. Он искал меня в саду, потом увидел освещенное и открытое окно мастерской, подошел и позвал меня. А Фирко… Что там было с Фирко?.. Ах, да! Когда остальные танцевали, мы разговорились о наших делах, о проблемах нашего объединения. Фирко сейчас собирает материал, который послужит опровержением вывода ревизоров. Музыка нам мешала, и мы вышли на террасу и разговаривали там стоя, опершись на перила, а потом прогуливаясь туда и обратно. Вдруг мне показалось, что стукнуло окно моей мастерской. Сам не знаю почему, но я испугался. Видимо, уже тогда меня мучило предчувствие, что случится что-то недоброе. Мы подошли к окну — оно было широко открыто, а ведь я прикрыл его, уходя из мастерской. Ни ветра, ни сквозняка не было. „Может, там внутри кто-то есть?“ — сказал Фирко. Я подал ему маленький карманный фонарик, который всегда ношу с собой — японский, величиной с зажигалку, настоящее чудо. Иногда летом я сажусь на скамейку в саду и включаю его. Ночные бабочки слетаются на свет, а я разглядываю их, нет ли экземпляров, которые пока еще отсутствуют в моей коллекции. Фирко взял у меня фонарик и закрыл окно. Видимо, тогда он и оставил на раме отпечатки своих пальцев. Я отвернулся от окна, и тут мне вдруг показалось, что кто-то шевелится у меня за спиной и вздыхает. На фоне темных деревьев маячило какое-то белое пятно. Это Йоги сидел на перилах террасы. Он казался испуганным, шерсть у него стояла дыбом. Я протянул к нему руку, но он злобно фыркнул, и я оставил его в покое. Я подумал, что Вожена забыла закрыть его, а плохое настроение кота объясняется шумом и присутствием чужих людей в доме. Я не связал тогда открытого окна со странным поведением Йоги. Сейчас, размышляя об этом, я все больше убеждаюсь в том, что все-таки Йоги, ища убежища в моей мастерской, наступил нечаянно на открытый экзикатор, на дне которого еще оставался цианистый калий. Фирко, по-моему, вообще не обратил внимания на кота. Он взял меня под руку и сказал: „Идем, нам пора вернуться в салон и посмотреть, что там творится. Мне не нравится поведение Иоланты. А о наших возражениях ревизорам поговорим завтра на работе“. Мы вернулись как раз в тот момент, когда Иоланта начала свой безумный танец…»
Из протокола видно, что Хмура не возражает против наивных выводов Барса о прогулках кота Йоги по дну экзикатора. Он удовлетворяется объяснением по поводу отпечатков пальцев Дудко и Фирко на подоконнике мастерской и переходит к вопросу, в котором он видит ключ к разгадке. На этот раз я читаю очень внимательно и не только ответы Барса, но и вопросы Хмуры, окружающего противника.
Хмура: Я хотел бы вернуться к вашим предыдущим показаниям о разговоре с Иолантой Кордес в вашей мастерской.
Барс: Вот как… Но вам придется напомнить мне, что я там говорил. Ведь это происходило уже две недели назад, а у меня сейчас столько важных дел, что вряд ли я смогу точно припомнить каждое слово.
Хмура: Вы разговаривали в течение часа. Иоланта предъявила свои претензии, а вы, в виде компенсации, предложили купить у нее какое-нибудь произведение в качестве материала для сценария.
Барс: Ах, да, конечно. Помню. Я это говорил. Так оно и было тогда. А вы, пан капитан, в чем-то сомневаетесь? Или вам нужны какие-то дополнительные подробности того разговора?
Хмура: Вот именно. Я хотел бы, чтобы вы более подробно рассказали о вашей беседе.
Барс: Да мне и добавлять-то больше нечего, я все сказал. Эта «беседа», как вы ее называете, была довольно краткой.
Хмура: Если так, она не могла продолжаться час. Двадцать, ну, тридцать минут, никак не больше. Я провел маленький эксперимент: расписал ваш разговор на два голоса, даже принял во внимание паузы, минуты задумчивости и так называемое «тяжелое молчание». А потом мы с нашей сотрудницей прочитали это здесь, в комендатуре. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы тянуть время. Так вот: весь разговор не занимает и получаса.
Барс: Не возражаю. Видимо, так и было.
Хмура: Но ведь вы утверждаете, что никаких других тем вы не касались. Так что же вы делали оставшиеся полчаса, прежде, чем появились в саду среди гостей? Видимо, разговаривали. Но о чем? Я хотел бы знать это.
Барс: Не помню. Кажется, какие-то ничего не значащие любезности.
Хмура: Сомневаюсь. Никто не спрашивает во время поединка о здоровье противника. Между вами разгорелся конфликт, слишком острый, чтобы отпускать друг другу светские комплименты. Если вы не хотите говорить, то я сам скажу, о чем вы беседовали — и даже дольше, чем полчаса. Речь шла о Павле Бодзячеке.
Барс: Это дела настолько личные, что мне не хотелось бы их затрагивать. Я считаю, что они не имеют ничего общего со следствием. А откуда вы знаете, пан капитан? Разве нас кто-нибудь подслушивал?