Он молчал, насупившись, дрожащей рукой наполняя свой бокал. Приложившись, осушил до дна.
– И ещё одно, – как можно спокойнее продолжала я, – Ингане только оставила завещание, но есть ещё и письмо, в котором она высказывает опасения за свою жизнь. Там упоминается одно имя...
– Всё ты врёшь! – вскричал он, – тот, кому она могла на-писать завещание или оставить какое-нибудь письмо, ушёл вместе с ней на тот свет. – Смущённая мина исчезла, и его скользкая физиономия приобрела выражение обманутого любовника. – Я просил её, умолял поехать со мной в Германию, но она отказалась, то есть, сама сделала свой выбор! – произнёс он гораздо тише, и в его голосе прозвучало нечто похожее на грусть.
– Как вы циничны! Это же признание в совершённом пре-ступлении! Вы признаётесь, что отравили Ингу и её любовника? – вырвалось у меня, но я тут же пожалела, что не подавила в себе возглас, прикусив язык, но было уже поздно.
– Да ни в чём я не признаюсь! – рявкнул он, вставая идержа правую руку в кармане, мгновенно превращаясь в грозного монстра.
Я вскочила и потянулась за косметичкой, невинно лежащей почти в центре стола. Наклонившись всем корпусом и, схватив сумочку, я намеревалась – как можно быстрее выскочить из ресторана, но в этот момент явственно узрела перед собой руку с подставленной зажигалкой. В тот момент, когда я хотела выпрямиться и возмутиться, большой палец руки, принадлежащей пану Мечиславу, нажал на спуск маленького изящного предмета, последовал звук, обычно высекающий язычок пламени, но огонёк не зажёгся.
– Шутка такая же злая, как вы сами.., – сказала я и осек-лась, потому что меня качнуло из стороны в сторону, ноги обмякли, словно наполнились ватой и отказали в повиновении, я медленно опустилась на стул.
Мне казалось, что я разваливаюсь на части, и никаким усилием воли не удавалось собрать себя в единое целое. Голова существовала отдельно, а старания подключить её к телу, были безрезультатны, иными словами, воля отсутствовала, мысль была тугой и вязкой, язык тяжёлым, чужим и непокорным. Я была безучастна ко всему, что происходит. Единое озарение проблеска сознания – приближающееся ненавистное лицо со стыдливой миной кающегося грешника, щекочущее прикосновение длинного уса к моему лицу, улицы вечерней Варшавы за окнами мчащегося автомобиля, мои руки, судорожно сжимающие косметичку, и грохочущее в пустой голове голосом пана Мечислава: «Моя дама слишком много выпила!» Провал в памяти, и снова – чужой запах, насильно вторгающийся в моё пространство, вкус чегото инородного, что хочется выплюнуть с огромной силой, и я делаю это, сообразив вдруг, что это поцелуй!
Сознание возвращалось ко мне, но оно было слабым и вялым. Я была не в состоянии оценить всей мерзости происходящего, но когда почувствовала исступлённо шарящую руку под моей блузкой, я впилась зубами в его плечо, вложив всю силу, которую мне удалось сконцентрировать. Он взвыл и отпрянул, занёс руку, сжатую в кулак, собираясь нанести удар, но я, обретая новые силы, успела увернуться, и его рука ударила во что-то твёрдое, но, разинув рот, он не успел даже вымолвить проклятие.
– Оставь, её, Метек! – прозвучал вдруг повелительно спо-койный голос из глубины помещения.
В проёме, освещённом слабым сумеречным светом, стоял Гжегож. В его руках была прозаическая доска. Вокруг валялось множество таких досок, зияли дыры незастеклённых окон, задёрнутых тёмно-голубым занавесом наступающей ночи.
Пан Мечислав испустил дикий вопль и ринулся на Гжегожа.
– Не советую, Метек, ты не успеешь сделать движения,как я размозжу твою глупую ослиную голову. Оставь всё это, и я обещаю тебе конфиденциальность!
Его сгорбленная фигура, прорычав что-то нечленораздельное, исчезла в лабиринтах собственной недостроенной дачи.
– И никаких глупостей! – крикнул Гжегож в тёмную пус-тоту, поглотившую его.
Мы беспрепятственно вышли наружу, Гжегож поддерживал меня. Я с жадностью вдохнула воздух свободы.
Спектрами огней переливалась вдалеке Варшава. Справа – тёмный лесок источал целебную прохладу, слева – в ста метрах виднелось зеркало воды убегающей куда-то узкой речушки, отражающее первые вечерние звёзды. Ночь обещала быть звёздной, полная луна начинала свою ночную прогулку по необъятному небосклону.
Из тёмного леска донёсся вдруг какой-то подозрительный шорох.
– Ты слышал? – прошептала я. – Кто это, зверь или птица?– Глухарь, – ответил Гжегож.
Мы подошли к поваленному молнией дереву вблизи недостроенной ограды. Гжегож отогнул послушные отмершие ветви и вывел мотоцикл. И снова вдруг явственно послышался шорох, но теперь где-то сбоку.