Появление на южных окраинах России значительной группы умевших владеть оружием и резко недовольных переменами в своем положении и обращением с ними социальной верхушки, несомненно, должно было способствовать назреванию кризиса. От таких людей можно было ожидать активного участия в движениях, направленных и против носителя верховной власти, и против поддерживающих его представителей социальной элиты. При этом должен был иметь значение их немалый военный опыт, умение сражаться в рядах постоянного войска. Не исключено, что в организации массового движения на южных окраинах в первые годы Смуты бывшие военные слуги московских бояр могли сыграть роль, аналогичную той, которую сыграло мелкое рыцарство в гуситском движении, способствуя созданию эффективной военной организации.
Особо следует остановиться на вопросе о целях, которые могли преследовать эти беглые холопы как участники такого массового движения. Очевидно, часть из них уже отождествляла свои интересы с интересами тех социальных групп (служилых людей по прибору, казачества), в состав которых им удалось войти, но часть, видимо, сохраняла память о своем происхождении и прежнем статусе. Этот круг людей должен был стремиться к тому, чтобы с помощью новой власти обеспечить себе доступ в ряды дворянского сословия, восстановив тот статус, которым они обладали до того, как попали в кабальную зависимость. Ряд свидетельств указывает на то, что части этих людей удалось добиться своей цели в годы правления Лжедмитрия II[134].
Качественно новым явлением в истории Восточной Европы стало образование во второй половине XVI в. в южной части этого региона на границе с кочевым миром казацких поселений, как на территории Речи Посполитой — у днепровских порогов и в Среднем Поднепровье, так и у южных границ России — на Дону, на Тереке, на Волге, на Яике. К началу XVII в. собравшиеся в этих поселениях казацкие войска представляли собой уже серьезную военную силу, активно вмешавшуюся в события, происходившие в России в годы Смуты.
В русской дореволюционной историографии казачество характеризовалось как сила, имевшая веские причины для недовольства сложившимся в России общественным порядком, резко враждебная по отношению к этому порядку и стремившаяся его разрушить, не ставя перед собой при этом каких-либо позитивных целей[135]. В советской историографии казачество рассматривалось как одна из главных движущих сил антифеодального движения, направленного на ликвидацию крепостнических отношений на территории России. В настоящее время благодаря наличию специального исследования А. Л. Станиславского можно с гораздо большей точностью и конкретностью, чем ранее, судить о характере казачества как социального явления и о тех целях, которые казаки преследовали, вмешиваясь в политическую борьбу на территории Русского государства. Правильному представлению о характере этого исторического явления может способствовать и привлечение аналогий, касающихся украинского казачества, о деятельности которого на рубеже ХVІ–ХVІІ вв. сохранились идущие из самой казацкой среды свидетельства.
И современники, и исследователи были согласны между собой в том, что казацкие поселения появились как результат массового бегства (прежде всего на юг) за пределы русской государственной территории крестьян и холопов, стремившихся таким путем избавиться от тяжести государева тягла и пут феодальной зависимости. Представление о таком происхождении казачества в яркой и образной форме отразилось на страницах так называемой поэтической повести об Азовском сидении, написанной есаулом Федором Порошиным, бывшим холопом кн. Н. И. Одоевского: «Отбегохом мы ис того государства Московского из работы вечныя, от холопства полного, от бояр и дворян государевых»[136]. Такое представление о собственном происхождении, как представляется, поддерживалось в казацкой среде не только благодаря постоянному новому притоку беглых, но и потому, что социальные верхи русского общества также смотрели на казаков как на своих беглых подданных или спасшихся от наказания преступников[137]. В казачьей среде прекрасно отдавали себе в этом отчет. Автор уже упоминавшейся выше казачьей повести с горечью писал: «Ведаем, какие мы в государстве Московском люди дорогие и к чему мы там надобны… не почитают нас там на Руси и за пса смердящаго»[138]. Эти горькие слова были написаны, когда Войско Донское официально находилось на царской службе и ему присылали из Москвы знамена и жалованье.
134
135
137
См. заявление русского посла в Турции В. Благово (1585 г.) о том, что на Дону и на Тереке живут «воры, беглые люди, не по государя нашего велению» (цит. по: