— Тихо, бля, а то он просыпается, — говорит Наташа и грубо, силком поднимает мне веки, а я даже не в состоянии протестовать, такой я везде тяжелый, я, наверное, беременный самим собой, таким тяжелым и безбрежным я себя чувствую. — Зови быстро эту шизанутую санитарку, пусть даст ему какой-нибудь хрени, чтоб немного прозрел.
Тогда я довольно неуклюже моргаю и вижу фильм, который снимали с руки.
— Придержи-ка ему веки, — говорит Наташа Анжеле и передает ей мои веки, чтоб она их поддерживала, — я иду за этой белой шлюпкой, а то она, небось, выходной себе устроила в ближайшем баре.
Тогда, по моим наблюдениям, Наташа выходит, а Анжела наклоняется надо мной, потому что я вижу приближающееся ко мне мое собственное изображение в ее глазах, выгляжу я довольно плохо, даже еще хуже, я вообще никак не выгляжу, потому что меня полностью заслонили, перевязали и запечатали, только внести залог и можно забирать.
— Анджей? — спрашивает она. — Ну как ты?
И тут полный абзац, потому что, когда я хочу что-то сказать, все равно что, мой рот, вместо того чтобы открыться, закрывается еще сильнее. Закрывается с такой силой, что его даже нельзя открыть, а что хуже всего, наверное, его вообще нет, он теперь заделался атавистическим органом. А когда я хочу поднять руку, то ее тоже или типа совсем нет, или она, к примеру, прикреплена на вечный прикол в почве. Потому что, наверное, я вдруг превратился в комнатное растение, цвету себе в горшке на подоконнике, а Анжела со мной разговаривает, чтобы я лучше рос и пускал больше корней, тогда она меня весной пересадит.
— О’кей, не надо ничего говорить, — говорит она и делает жест типа поправляет подушку, — я тебе сама все расскажу. Потому что ты, похоже, ничего не знаешь. Сейчас уже не вчера, сегодня уже завтра. То есть следующий день. Ты пытался совершить самоубийство. Но тебя спасли. Теперь ты лежишь в больнице, и, как только мы с Наташкой узнали об этом от Левого, Шторм нас тут же сюда подвез. Вот мы и тут. Наташка пошла теперь за медсестрой. Вот она сейчас вернется и все подтвердит.
Она говорит, а сама вынимает из сумочки боевую амуницию и поправляет глаза, чтобы были еще почернее. Потом задумывается, что-то считает в уме, может, когда начнутся месячные, потом принимает решение и целует меня в щеку.
— Зря ты так переживал из-за меня, — говорит она, рисуя себе на лице разные линии карандашом из сумочки, — я этого не стою. Такая боль, столько страдания, у тебя был такой потерянный вид. Представляю, что ты чувствовал, когда я уехала тогда на велосипеде, оставляя тебя одного с растоптанным цветком нашего чувства. Сейчас я понимаю: я играла не по правилам, я ранила твои чувства, но, знаешь, когда я была тогда со Штормом, меня вообще не интересовало, какой он, потому что он не такой, как ты.
Я хочу что-то сказать, типа очень мило с ее стороны, что она тогда думала обо мне, но вместо этого из моего рта вылезает пузырь, который эффектно лопается и забрызгивает меня с ног до головы, а может, даже осколки стекла летят Анжеле прямо в лицо. Я прихожу к выводу, что в конечном счете рот у меня все-таки есть, не отклеился от тела, за что всем большое человеческое спасибо.
— Тихо, а то Наташа идет, — говорит Анжела и сразу опять лапами хватает меня за веки, полная готовность к передаче вахты, мол, я все время их держала, и базар на нейтральную тему. — А знаешь? Вроде как эту войну с русскими вчера как-то затушевали. Это нам Шторм сказал. Вроде как подарят теперь корабль, такой символ дружбы, на котором польские граждане будут ездить в беспошлинную зону. А для городского совета бесплатные билеты и бар. Для школьников и студентов 37 % скидки.
— О’кей, Сильный, — добавляет Наташа, садясь мне на руку. — Эта мымра сейчас сюда придет, поставит тебе Элени, классные песенки о солнце, чтобы ты чуток оживился, а то что-то ты не говоришь ни фига. Или еще какую-нибудь охренительную греческую певицу.
И это все, что я вижу через щель, которую мне то Анжела, то Наташа поддерживают, просто роды с клещами и без наркоза прямо на моих глазах. И еще я вижу какие-то махинации и мошенничество в торговле белизной перед моими глазами, всё вокруг настолько чистокровно белой расы, что я подозреваю, что Изабелла завернула меня в белую бумагу для бутербродов и что я сам себя несу в школу на второй завтрак, а вокруг громкий шелест и шепот, эхом разносящийся по коридорам. Время от времени загорается белая неоновая лампа, а вокруг расстилается галерея лиц в белокаменных блузках, без умолку болтающий бюст Анжелы, ваза с лицом Наташи, интерактивный музей, настоящий запах настоящего лизола Б, настоящий шелест простыней. Здесь мы поставим кроватку, Магда, известковую кроватку для гипсовой фигурки нашего ребенка, а здесь искусственный телевизор. Белые люди с белой кровью и белым мясом, потому что куриным, известковым. И ничего красного, белый орел на белом фоне, война между белой расой под бело-белым флагом.