— Но это была всего лишь шутка, — возразил кто-то. — Рикса пошутила. Кто ж мог подумать, что Алберик примет шутку всерьез.
— А правда вообще часто смахивает на шутку, — заметила Мария. — Впрочем, ну ее к лешему, Риксу. Будет время — займемся. Кстати, — беззаботно продолжала она, — можно и убить наглого щенка, наследника польского. Путается у всех под ногами… Впрочем, как хотите.
Все кроме Рагнара переглянулись.
— Но как же, ты же только что сказала…
— Я против излишней жестокости, — заверила их Мария. — Но сами посудите — он действительно всем мешает.
— Но он ведь ни в чем не виноват!.. — подал голос кто-то из гуманных представителей Содружества.
— Как это не виноват? — спросила Мария.
— Он не хочет быть правителем — какая тут вина, это его личное дело.
— Это неизвестно, — возразила Мария. — Наследный принц, не желающий быть правителем, объявляет об этом открыто, и либо принимает постриг — это нынче модно — либо уезжает в теплые края, обычно в компании не очень амбициозной любимой девушки. А Казимир, не гоняясь за престолом, в то же время от престола не отказывается, то есть, ждет удобного момента, когда все шансы будут на его стороне. Такие люди не считаются ни с чьими интересами, кроме своих собственных, и приручать их трудно.
Собрание задумалось.
ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПОЛЕ ЧЕСТИ
Перед самым рассветом уютно сопящую, прижимающуюся к теплому боку Нестора Маринку разбудили. Ей заткнули рот и нос, чтобы она не кричала и не мычала. Ее взяли за волосы, выволокли из постели, и, не дав опомниться, потащили вон из спальни. Хорошо смазанные дверные петли не скрипнули. Скрипнули бы у самого выхода половицы — там как раз подгнило из-за недавно протекавшей крыши, но Маринку тащили, приподнимая за волосы, так что ей приходилось ступать легко и на цыпочках, как в весеннем танце. Часть смежного помещения освещалась одинокой свечой. Маринке залепили по щеке и бросили ее, перепуганную, на низкий шез.
— Гадина, хорла, — сказала Маринке ее мать, в одиночку произведшая все вышеописанное. — Что мне с тобою делать! Услать тебя, что ли, обратно к мужу?
— Не понимаю я, что тебе от меня нужно, и почему ты врываешься ко мне в спальню среди ночи, — возмутилась Маринка вполголоса, но яростно. — Я не для того от мужа сбежала, чтобы терпеть от тебя все тоже самое! Я…
— Заткнись.
Маринка замолкла. Томная, небольшого роста, округлая, с прелестным лицом — большие правильной формы синие глаза, тонкие рыжеватые брови, греческий нос и крупные, но очень эффектного рисунка губы — верхняя тоньше нижней — веснушчатая женственная Маринка боялась своей поджарой, худой, суровой рыжей матери. Было в матери много мужского. И рука у матери была тяжелая.
— Ты ведь уже немолода, — сказала мать. — Тебе тридцать лет. Что ты путаешься с мальчишками!
Маринка закатила глаза.
— Зачем он тебе? — настаивала мать. — Зачем? Ему двадцати еще нет. Заставила парня приехать к тебе — аж из Болоньи! Оторвала от постижения премудростей!
— Он сам приехал, — возразила Маринка. — Я его не силой сюда волокла. По собственному желанию приехал.
— Не заговаривай мне зубы. Будешь спать здесь, гадина. Завтра у меня долгий день. Я, пожалуй, тебя запру.
— Как это — запрешь?
— На замок. При этом ты мне пообещаешь, что ни звука не издашь, пока я не вернусь. И я, так и быть, тебе поверю. Проще было бы тебя просто привязать. Но жалко мне тебя. Мать усталая приезжает после месяца отсутствия — и так-то ты ее встречаешь.
Маринка, насупленная, еще некоторое время сидела на ховлебенке, глядя по сторонам. Комната матери напоминала монашескую келью — шез, который и шезом-то назвать язык не поворачивается — обыкновенный ховлебенк… стол, ложе, дверь, небольшое окно — не влезть, не вылезти. Вот и вся обстановка. Дверь, соединяющую спальни, мать заперла, ключ сунула в походную суму. Вторую, внешнюю дверь, тоже запрёт. Она если чего сказала — сделает. Еще немного посидев, изображая обиду, Маринка встала, перебралась на ложе, повернулась лицом к стене, поворчала себе под нос, и вскоре неожиданно для себя уснула. Услышав мирное посапывание, мать Маринки подошла к ложу и заботливо укрыла дочь покрывалом. Ночи становились все холоднее.
Может, не надо было ее, вот так вот, отдирать от Нестора? Нет, надо, решила мать. Если бы она была уверена, что Маринка влюбится в Нестора и уживется с ним, и выйдет за него замуж — совсем другое дело было бы. Но маринкино непостоянство не предвещало в данном случае ничего хорошего. Почти все мужчины, с которыми Маринка имела дело, становились несчастными, начиная с первого ее мужчины, который сразу после того, как Маринка его бросила, ушел в монахи. Жаль Нестора. Вполне милый мальчик. Пусть едет доучиваться в Болонью, нечего ему делать в сыром франкском захолустье.
Нестор меж тем безмятежно спал, и проспал до позднего утра. Сквозь щели в ставнях вовсю светило, снаружи раздавались голоса. Нестор приподнялся на ложе и огляделся. Один в комнате. Маринкины тряпки на шезе. Кувшин с вином, вчерашний, на столе, ломти хлеба. Он понюхал воздух. Грызунами не пахло. За домом хорошо следили — в подвале мышей и крыс травили ядом, а по первому и второму уровню разгуливали сурового вида коты. Стены и пол, очевидно, тщательно и регулярно проверялись на наличие дыр, и если дыры образовывались, их тут же заделывали.
Нестор голышом подошел к столу, отломил хлеб, и стал его жевать, ни о чем особенно не думая. Запил вином из кувшина. Хотелось ссать, но в отхожий чан под ложем в возбужденном по утру состоянии так просто не попадешь, а в Болоньи Нестор, в детстве страшнейший грязнуля, привык к чистоплотности и аккуратности. Нужно одеться и выйти. Порты и рубаха нашлись сразу — лежали на полу возле кровати. Сапоги спрятались под кровать. Вторую, короткую, рубаху синего цвета Нестор нашел за маринкиным сундуком. А вот мантелло — кап по-здешнему — нигде не было видно, и головного убора тоже. Ну и ладно.
Нестор шагнул к двери и обнаружил, что она заперта. Маринка куда-то убежала, а его, стало быть, замкнули тут. Ну уж нет. Я ей не игрушка какая — попользовали и спрятали до следующего раза. Из Болоньи в Париж я к ней приехать могу — ничего зазорного в этом нет. Но сидеть под замком и ждать, не поссав, ее милости — э нет, не на того напали. Нестору дорого его, Нестора, достоинство.
Дорожа достоинством, он подошел к ставням. Приоткрыл одну. По двору шлялись овцы. Стог сена находился под самым окном. Возможно, не случайно. Возможно, Нестор не первый, покидающий сию скромную келью через это окно. Развратная Маринка. Не я один здесь бываю. Ничего другого я от нее и не ожидал. Вот хотя бы Стефан… впрочем, нет, Стефан с другого хода ходит.
Он сел на подоконник, перекинул ноги наружу, оттолкнулся руками, и упал в сено.
Овцы всполошились и заблеяли недовольно. Нестор пересек двор, потянул на себя калитку, перепрыгнул канаву и оказался на страте.
Кто-нибудь другой растерялся бы, и пошел бы в неправильном направлении, и обязательно заблудился бы, но мы люди образованные и знаем, что солнце к зениту движется с востока, посему река — вон в той стороне, а дом, в котором я проживаю с коллегами — вон там.
И пошел он по страту.
Из-за угла за ним следила пара внимательных глаз. Один сверд висел на бальтираде у бедра, а второй, в ножнах, Адам держал в руках. Все честно. Сейчас он пойдет за этим негодяем. Толкнет его, хрястнет по щеке, и предложит прогуляться — в близлежащую поросль, вон там, за брошенной постройкой — монастырь собирались строить какие-то монахи — там иногда отдыхают придворные короля Анри, ближе к вечеру, а сейчас никого нет. Там и поговорим.