Печь, которую алумни сами, очевидно, чинили, светила ильдом, и помимо этого источника света горела в помещении свеча, пристроенная к углу подобия письменного стола. За столом сидел толстый, довольного вида недоросль, а рядом, на ворохе соломы, примостился тощий, чуть старше, одетый в монашескую робу
— Коллеги, — объяснил Нестор. — Вот этого зовут Гусь, он из какой-то непонятной страны на севере, а то Мишель, он местный, и ужасно практичный.
— На священника учишься? — спросил у Мишеля Стефан.
— Нет, просто в робе удобнее. За мирской одеждой следить надо, стирать ее, зашивать. Роба особенного ухода не требует, — объяснил Мишель философским тоном.
— Вот, — сказал Нестор. — Слышал?
— Меня зовут Стефан, — сказал Стефан.
Алумни кивнули. Толстый Гусь изучал какой-то свиток.
— Хочешь вина? — спросил Нестор. — Правда, скоро утро. Ну да ничего. Я в любом случае собрался завтрашние занятия пропустить.
— Наставник тебе даст по ушам за это, — заметил Гусь, не отрываясь от свитка.
— Ничего. Я привычный. А когда у тебя гости, вино полагается подавать — так повелось.
Он ушел в угол и вернулся с мешком, из которого извлек глиняную бутыль. Кружка нашлась только одна, но Стефан не был брезглив. Вино оказалось дрянным иберийским пойлом — расцвет испанского виноделия начался через пять веков после описываемых событий, по изгнанию из страны мавров. Но и тут Стефан ничего не имел против. Пить дрянное вино из одной кружки со алумни лучше, чем плавать в реке с перерезанным горлом.
Гусь, отложив свиток, рассказал вдруг забавную историю из жизни каких-то путешественников, будто переправлялись они через холодное море, и нашли там, за морями, землю, полную сочных плодов и миролюбивых животных, и поселились там, а дети их поехали еще дальше, да так и не вернулись. Затем Мишель начал дискутировать с Нестором по какому-то туманному астрономическому вопросу — мол, «странники» передвигаются меж звезд потому, что они — заблудшие звезды, ищут свое место, и найти не могут. Нестор возражал, что в таком случае их, «странников», было бы не пять, а намного больше — по закону вероятности событий. Мишель засмеялся и сказал, что такого закона нет. Решили спросить у Стефана. Стефан, подумав, сказал, что, возможно, «странники» — вообще не звезды. А что же? А кто ж знает. Может, это какие-то отсветы звезд, а может двоюродные сестры Луны. Луна-то ведь — точно не звезда. А что же? Да так… бляшка какая-то на небе…
И настало утро. Вскоре Нестор, сказав, «Вы тут пока пейте и дискутируйте», завалился спать, Гусь и Мишель ушли на занятия, а Стефан, измученный, утомленный, с головной болью от дрянного вина, вышел на страт и побрел домой.
Мезон, нанятый им, состоял из двух помещений, и окружен был маленьким запущенным палисадником. Внутри Тиль, крупный туповатый саксонец, спал, привалясь к стене. Стефан ткнул его ногой, не очень сильно.
— А? Что? — спросил Тиль, озираясь.
— Постирай всю мою одежду, — велел ему Стефан. — Всю, слышишь? А я посплю пока.
Он подошел к единственному в мезоне ложу, упал на него, и тут же заснул, как убитый.
Проснулся он только через сутки и почувствовал такую глубокую, ноющую тоску, что хоть вой! Встав с ложа, он долго ходил, спотыкаясь, по мезону, иногда мыча носом, кусая губы, прислоняясь лбом к стене. Тиль, видя, в каком состоянии хозяин, делал постное лицо и плаксивые глаза, что раздражало Стефана. Что ж — возвращаться, что ли, в Саксонию? Под материнское крыло, не так ли. Дядьки опять будут снисходительно смотреть… с сожалением… А еще можно взять кинжал… нет, сначала снять с себя грязную одежду, надеть чистую, взять кинжал, а еще лучше сверд, но человек со свердом, ежели он не вояка, выглядит на страте странно… взять кинжал, и идти к ней. Увидеть ее еще раз. Плохо будет, если придет он к ней, а ее нет дома, и его там убьют, так и не дав взглянуть… нет, поцеловать… ее… еще раз. Ужасно.
Он переоделся, временами приближая к носу то запястье, то плечо — вдыхая запах Сорсьер, остаточный — в чистое, сунул кинжал в ножнах за сентур, застегнул пряжку на капе, прихватил кошель и, сказав Тилю «Вернусь поздно, а может и завтра, и чтоб вся одежда была постирана, понял?» — вышел.
Полчаса ходьбы — и вот уже Рю Ша Бланк, и вот знакомый дом, при дневном свете кажущийся… не таким большим, как давеча… менее громоздким… Стефан стукнул в дверь. Служанка, которую он помнил по первому приходу сюда в компании Сорсьер, открыла дверь и недружелюбно на него уставилась.
— Где твоя хозяйка? — спросил он.
Служанка молча отошла в сторону, давая ему войти. Стефан уверенным шагом проследовал в кладовую, и затем в спальню, без стука. Сорсьер приподнялась на ложе, а затем выпрыгнула из него, подбежала к Стефану, и, закрыв глаза, крепко его обняла. И они стали целоваться — страстно, забыв обо всем. И еле успели добраться до ложа.
Прошли еще сутки, и на этот раз Стефан отлучился домой без всяких задних мыслей — сказал, что вернется через несколько часов. Вообще-то ему хотелось сбегать в лес и нарвать каких-нибудь ранних цветов, и преподнести Сорсьер. Или купить ей какую-нибудь бестолковую, но приятную женщине дребедень — он не знал, что именно он ей купит, поскольку никогда раньше не делал женщинам подарки. Ну да придумает что-нибудь.
Не дойдя квартал до своего дома, он увидел вплотную подогнанную к забору палисадника крытую повозку и нескольких мужчин воинственного вида. И в первый раз за многие годы услышал польскую речь.
Он знал, зачем они здесь. Его приехали уговаривать. Он поэтому и бежал месяц назад из Саксонии — чтобы не встречаться с ними. Потому что он сам себе хозяин. Потому что каждый на свете волен жить так, как хочет, и как ему позволяют обстоятельства, а если обстоятельства неблагоприятны, их следует сменить. Вот он и сменил. Он уехал от матери, чтобы посвятить себя вопросам теологии. Так он объяснил — и ей, и дядьям своим. Не мог же он сказать, что они все ему попросту надоели, а поляков он тем более видеть не желает.
Но — теперь-то что? Увидят они его в местной одежде… Тиль уже о многом им, конечно, успел рассказать… Будут укорять, как ребенка, мол, зачем же было врать, ведь ты уже большой…
Стефан повернулся и пошел обратно — но не к мезону Сорсьер, а левее — к алумни. Поляки его, к счастью, не заметили.
Из алумни дома оказался только Мишель, но именно он и был Стефану нужен.
— Мишель, поменяемся одеждой?
— Как это?
— Я тебе даю то, что на мне. Ты даешь мне робу.
Мишель поднялся с соломенного ложа и критически оглядел Стефана.
— Ты не шутишь?
— Нисколько.
— А зачем тебе?
— А просто так. Каприз такой.
Мишель улыбнулся. Ему понравилось — кажется, не из-за выгоды даже, а просто подумал он, что это интересно. Молодые люди разделись и снова оделись. Оглядывая себя в хорошей одежде, стараясь посмотреть себе за спину, Мишель заметно повеселел.
— Ишь какие тряпки знатные, — сказал он с насмешливым уважением. — Не трут нигде, легкие, тонкие… но и теплые… А тебе идет!
Стефан улыбнулся, расправляя под робой плечи, проверяя пристроенный в сентур кинжал.
— Спасибо, Мишель. Вот тебе дукат.
— Это зачем же?
— Ну, как. Может, пригодится.
Мишель взял золотую монету и повертел ее в пальцах. В улыбке его наличествовала издевка, которой Стефан не заметил.
Неспешным шагом Стефан вернулся к своему мезону. Повозка по-прежнему торчала у палисадника, но вся делегация толклась теперь внутри мезона. Стефан вошел внутрь.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. СТРАННЫЙ УЗНИК
В году Милостию Божией одна тысяча тридцать седьмом (такое летоисчисление было в те времена еще не принято), в конце сентября, сильные дожди, не прекращавшиеся целую неделю, обильно и неприятно увлажнили центр Европы. Особенно досталось маленькому королевству, именуемому Францией — не состоящему официально вассалом Новой Римской Империи, но во всём зависящему от имперской воли. Когда дожди прекратились, неожиданно теплое в ту осень солнце обогрело землю и мезоны, за два дня высушило часть стратов, и улучшило настроение жителей.