Оставшись наедине с женщиной, Савватеич растерялся. Лида, не обращая на него внимания, переоделась в ночную рубашку и пошла в сени чистить зубы.
Когда она вернулась, Савватеич уже лежал в постели. Лида села к столу, порылась в рюкзаке, нашла бутылку пива, обрадовалась и, открыв о край стола, попила из горлышка. Вообще-то она давно была на автопилоте и все, что ей хотелось, так это лечь к Савватеичу и с клубящихся облаков опьянения насладится любимым своим десертом, то есть обычной для мужиков шестого десятка неуверенностью: "Получится? Не получится? Встанет? Не встанет?". Ей с детских лет нравились лежать рядом с такими мужчинами. Хотя воспитатель детского дома и бил ее, если у него не получалось, но боль от побоев никогда не перебивала этого удовольствия.
— Слушай, ты, верный ле.. лелинец, — начала она, оставив на потом пива на донышке. — Знаешь, что в экспедиции о тебе говорят?
— Пусть говорят, — пробурчал верный ленинец.
— Так вот, люди говорят, что ты это затеял, чтобы стать главным диспетчером экспедиции.
Савватеич дернулся, но продолжал молчать.
— И, похоже, ты на правильном пути. Но люди сомневаются: может, ты и в самом деле коммунист? Назначат тебя, а ты за старое?
Он продолжал молчать и после того, как Лида легла к нему. Это неприятно ее удивило: Неужели не будет десерта?
Она приподнялась на локте, посмотрела коллеге в глаза. "Нет, мой!" И прижалась к нему упругой, не кормившей еще грудью.
Когда Савватеич поверил, что получится, в дверь забарабанили. А когда он увидел себя и Лиду глазами начальника Управления, щеколда сорвалась, и в комнату ворвался свирепый Житник. Лида поняла, что спектакль по охмурению главного маркшейдера продолжается. Взяв с тумбочки пачку "тушки", перевалилась к стене через оцепеневшего Савватеича и с удовольствием закурила.
"Житник — самец, — думала она, отправляя колечки дыма к заплесневевшему фанерному потолку. — Утром буду в синяках". Проводив глазами уходившего начальника — Аржанов, появившийся в двери приманил того пальцем, — вспомнила однокашников, насиловавших ее на полу физкультурного зала. "Маты ведь были. А они — на полу. Мальчишки..."
Житник молотил всю ночь. Лида, курила, откинув голову назад, просто смотрела в потолок. Между третьим и четвертым разом вырвалась к столу, выпила стакан водки и, кое-как добравшись до кровати, рухнула замертво.
Утром Аржанов радировал в экспедицию о победе и просил кинуть в вертолет водки. Лида валялась в постели, Житник что-то точил на токарном станке, Абрамчук лепил снежную бабу, Куликовский говорил поднявшимся из кишлака рабочим, что если они будут красть солярку такими темпами, то весной он их на работу не возьмет».
Конец Клита
(по Плутарху)
Александр Македонский лежал недвижно. Он только что помочился, и было больно. Болезнь, приобретенная в юности, мучила не только тело, но и душу.
— Полководец, покоривший полмира, не может всласть помочиться, размышлял он, рассматривая добрую мозаику, украшавшую глухую стену опочивальни.
На ней был изображен сам Александр.
"А глаза, глаза-то, — отвернулся от картины Затмивший Солнце. — Через тысячи лет историки будут спорить... "Глаза философа" — скажет один. "Нет, это глаза жестокосердного завоевателя" — не согласится с ним другой. И никогда они не узнают, что это глаза человека, терзаемого мыслями о следующем мочеиспускании...
...И сны об этом же. Как во время осады Тира... В одном Геракл с крепостной стены протягивает мне руку. Клит , мерзавец, сказал, что Геракл — это символ мужской силы и она, эта сила, на недосягаемой для меня высоте.
А другой сон — у источника я пытаюсь схватить сатира, заигрывающего со мной, но он раз за разом ускользает... Прорицатели сказали, что на их языке "сатир" означает "Твой Тир"... Намекали, что возьму все-таки это город. А сон этот приснился мне после того, как из-за боли я облажался перед Барсиной... Клит еще сказал, язвительно улыбаясь, что сатир ассоциировался у меня с Барсиной потому, что у них одинаково волосатые ноги... Понятно, откуда он знает об этом. Его-то отец не заставлял спать в походах на голой земле и снегу... Да, сон и близость с женщинами более всего другого заставляет меня ощущать себя смертным...
...А может быть, обратиться-таки к эскулапам? — продолжал размышлять Александр, несколько раз повторив для памяти сентенцию о сне и половой близости. — Они в Согдиане добрые... Нет, нет, только не это! Весь мир, от последней гетеры до супруги Дария, от нищего до сатрапа узнает, что повелитель ойкумены страдает простатитом... Да что мир! Мой простатит попадет в историю! В тысячелетия!!!
Тут в опочивальню влетел Клит.
— Валяешься, полководец? — спросил он едко. — Затащил цвет древнего мира в эту дыру и раскис. Вставай, давай, пошли в Индию!
— Да ну тебя... Индия, Индия... Прикажи лучше вина подать.
— Что, опять побрызгать толком не можешь? Давай, врача придворного позову? Скажу ему, что это у меня болит?
— Все тайное становится явным... Не могу я, Клит, рисковать своим именем. Не хочу, чтобы в будущем оно муссировалось в учебниках урологии.
— Ну и зря. Я ради него на позорище готов идти, а он выкаблучивается!
— Позорище, позорище... Кто это поверит, что у тебя, Клита, простатит? Мне сообщали, что ты каждую ночь всю Мараканду протрахиваешь... Барсина утром в раскорячку ходила, а морда веселая... Ладно, я подумаю...
— Думай, думай, полководец.
— Послушай, а ты не боишься, что я тебя, того? Ведь только ты о моей болезни знаешь?
— Как тебе сказать... — вздохнул Клит, горько усмехнувшись. — Знаю лишь, что если ты, божественный, решишь меня умертвить, то решение дастся тебе нелегко...
Александр Македонский в порыве привлек к себе товарища. Некоторое время они, растроганные, сидели голова к голове.
— Эх, давай, что ли напьемся, — наконец вздохнул Македонский. — Во хмелю у меня не болит...
К вечеру Александр опять набрался и буйствовал. Успокоившись после бани, предложил идти с войском в верховья Политимета , попробовать на зуб тамошние крепостицы.
— А в Индию когда? — спросил Клит, изобразив снисходительную улыбку.
— А в Индию потом....
Стояла слякотная зима 328/327 годов до нашей эры. На дорогах лежал мокрый снег, скрывавший непролазную грязь, со скал сыпались камни. Но Александру все было нипочем — его что-то влекло. Он стремился к чему-то, как вода стремится к морю. И скоро перед ним предстал Ариамаз — оплот непобежденного Оксиарта...
— Подавишься, — сказал Клит, рассматривая крепость, прилепившуюся к южной стороне неприступной скалы...