— Да. Ведь играю с Богом, — развел он руками театрально.
— И каков общий счет партий?
— Тысяча двести двадцать три с половиной – три с половиной в его пользу. Еще три тысячи две партии играются, а две тысячи восемьсот сорок одна отложена.
Я представил, как они играют, двигая дредноутами и армиями, политиками и духовными лицами, Пугачевыми и Собчаками, играют, попадая в цейтнот, и в отчаянии смахивая фигуры с доски.
— Не напрягайся, — сказал Мефистофель, прочитав мои мысли. — С вами, людьми, надо играть. Играть, чтобы вы хотели жить, чтобы у вас были герои, цели и ценности.
— Ты хочешь сказать, что надо играть нами, воевать нами, жертвовать нами?!
Он покивал, пристально глядя.
Значит, этот дар мне — яйцо с иглой — ход в игре Мефистофеля с Богом.
Бог всегда играет белыми, и скорлупа, хрупкая, но спасительная оболочка — Его фигура. Да Его, ибо Бог хранит не силой, не твердостью, но спасительной идеей.
Игла - жизнь, прочная на вид, но некстати ломающаяся и имеющая пронзительный конец — фигура Мефистофеля. Фигура дьявола, вложенная в охранительную фигуру Бога.
Еще одна фигура — это я, потерявшийся в таком простом и податливом мире.
Четвертая фигура — вы, если игла конкретизирует вашу жизнь...
Желая утрясти все это в голове, я закрыл глаза и воочию увидел лица ближних, умерших неожиданно, без всяких причин. Как будто кто-то взял и сломал их жизнь, сломал как иглу.
Затем я увидел лица людей, живущих беззащитно, навсегда потерявших веру в будущее, во все. Как будто кто-то смял, злобно щерясь, скорлупу их жизни, смял и бросил вместе с содержимым – иглой - на оживленную мостовую под колеса ломовых телег.
Затем я увидел вас.
Рентгеновским зрением увидел, как вы пробуете на прочность мою иглу. Почувствовал, как приятно вашим пальцам чувствовать власть.
Власть над моей иглой. Над моей жизнью.
Импульсивно я приподнял голову, посмотрел на рабочий стол. На нем, под горящей настольной лампой лежало злополучное яйцо.
Мне захотелось подойти, взять его, ощутить его хрупкость ладонью. Почувствовать превосходство.
Я не сделал это. Я закрыл глаза и увидел Мефистофеля, пришедшего меня поздравить. Протягивая мне не яйцо, но полдюжины иголок, похожих на швейные, он говорил:
— Каждый человек, решившийся на зло, жертвует своей скорлупой, скорлупой хранившей его душу. Иными словами, жертвует игравшей за него Божьей фигурой. И игла, его личная игла-жизнь, душа, став незащищенной, в конечном счете, попадает ко мне. И становится моей фигурой. Вот тебе их несколько из моих закромов, поиграй с нами…
Я взял иглы, тронул острие одной. И остро почувствовал, что она есть жизнь когда-то близкого человека, желавшего и желающего меня уничтожить, человека, благодаря ударам которого моя скорлупа, Божья скорлупа, треснула, и душа выпала иглой на мостовую.
— Тут и моя? — спросил я.
— Нет. Особенность этой партии в том, что в ней играют чужими иглами… У каждого игрока, а их миллиарды, во власти не своя, но чужая, чужие жизни, чужие души.
— Тогда я - пас. Я не играю чужими душами.
— Играешь. Еще как, — посмотрел он тягуче.
Проснувшись утром, я увидел на рабочем столе не яйцо, но полдюжины швейных игл. Я зачем-то купил их на свой день рождения, на который никто не пришел. Через два часа этот рассказ был написан. Понимаю, он кажется малопонятным, но ведь это был сон.
Наш общий малопонятный вечный сон, в котором мы ломаем души ближних, а те ломают наши.
В этом, наверное, и суть - наши души всегда кому-то принадлежат.
Но не нам.
Научно-исследовательская история
Когда до Бетты осталось километров десять, Смирнов решил на пару дней остановиться. Присмотрев место рядом со скалой, под которой можно было укрыться в случае дождя, он сел на камень, вытер пятерней пот и принялся вспоминать, сколько же дней назад высадился в Адлере. Вышло, что с начала путешествия прошла всего неделя, а не месяц, как казалось.
С трудом скинув рюкзак, кроссовки, майку, он погрузился в воду и скоро увидел в расщелине краба. Схватив раззяву, отправил в полиэтиленовый пакетик. Второй краб — с десертную тарелку, — схватил Смирнова первым. За указательный палец. Тот стал двуцветным. Та часть, которую краб тщился откусить, стала синей.
— А если откусит!? — испугался Смирнов и попытался раздавить краба пальцами. Синева пальца становилась мертвенной.
— Откусит ведь! А если камнем?
Камень нашелся, и гигант получил телесные повреждения, несовместимые с жизнью.
На пути к берегу попался третий краб. Меньше первых. Но тоже ничего.
Скоро все они варились в закопченной алюминиевой кастрюльке.
— Вы будете их есть?! — присев на корточки, спросил сухощавый мужчина с алюминиевым крестиком на массивной золотой цепочке.
— Нет, я их казню, — буркнул Смирнов, продолжая смотреть, как из ранки на пальце сочится кровь.
— За то, что кусаются? — не обидевшись, поинтересовался мужчина.
— Нет. Такой у нас был уговор... Я вынужден их съесть... Краба, его супругу и сына.
— Почему вынужден?
Смирнов почувствовал, что заговорился. Какой уговор? Уговор с крабами?
— Меня зовут Роман Аркадьевич, я из Вятки, — разрядил ситуацию мужчина.
Голубые его глаза были доверчиво-добрыми, как у верующих людей. «Алюминиевый крестик остался ему от матери. А цепочку подарила жена» — подумал Смирнов и усмехнулся:
— Вятские — мужики хватские, сколь семеро не заработают, столь один пропьет?
— Я уже год не пью. А вы откуда, если не секрет?
Вода почти выкипела, однако крабы покраснели не полностью, и Смирнову пришлось сходить с кружкой к морю. Подлив воды, он как можно дружелюбнее посмотрел на общительного вятича и сказал:
— — Я — Евгений Евгеньевич, старший научный сотрудник Лаборатории короткохвостых раков Института морской биолингвистики Российской Академии Наук.
— Интересно… — проговорил мужчина с уважением, — А биолингвистика это, извините, куда?
— Это наука, изучающая язык животных… Наибольшего успеха она добилась в изучении языков обитателей моря.
— Слышал что-то о языке дельфинов. А вы, значит, раками занимаетесь…
— Не раками вообще, а короткохвостыми раками. В народе их еще крабами зовут. Есть будете?
— А в них заразы никакой нет?