Через минуту симфония оборвалась.
— Прости, родная…
— Милый, ты же всю ночь не спал... Тебе надо отдохнуть.
— Нет, я хочу. Поцелуй его.
— Милый, я не выспалась... Видишь, круги под глазами...
— Почему не выспалась?
— Как только заснула, приснилось, что с тобой плохо. Что у тебя сердечный приступ. У тебя действительно все в порядке? Сердце не болит?
— Жмет немного...
— Так поспи, а утром все получится.
—Ладно, давай спать. И не отодвигайся, я хочу чувствовать твое тепло. Ты мне как мама.
Стало тихо. Смирнов заскучал. Попытался думать о постороннем. И увидел себя со стороны. Стало противно. «Дожил. Сижу в шкафу, как в анекдоте».
Вспомнив соответствующую историю, заулыбался.
Двое встречаются в пивной напротив входа в чистилище.
— Привет, я — Саша.
— А я — Дима.
— Ты как сюда попал?
— Да уехал в командировку. И на следующий день получил телеграмму от мамы: «Машенька тебе изменяет». Ну, сел на самолет и домой. Приехал поздним вечером совершенно озверевший — Землю бы перевернул, влетаю в прихожую — шарах дипломатом по зеркалу, влетаю в спальню, налетаю на шкапчик, и вон его в открытое окно, потом — в гостиную, а там жена, вся такая домашняя, носки мои штопает. Ну, я и умер от радости. А ты как загнулся?
— Да я в том шкапчике сидел...
Потом явился другой анекдот.
Еврей пришел вечером домой. Пошел к шкапчику переодеваться. Открыл. Стал вертеть плечики, рассматривая домашнюю одежду: «Это я не одену. На этом пятно от вчерашнего ужина. Привет, Мойша. А вот самое то».
Александр Константинович закряхтел:
— Дай мне снотворного, без него не засну.
Она поднялась, пошла на кухню.
Вернулась.
Он попил.
Стало тихо.
Через пять минут в скважину вошел ключ.
Повернулся два раза.
И явилась Ксения.
Если бы лицо ее было тревожно, или требовало прощения, он бы удрал. А оно заговорщицки улыбалось.
Она предлагало выкинуть фортель.
Поставить галочку в биографии, которая долго будет греть сердце. Совершить то, чем согреется старость.
Он схватил ее за руку, рванул к себе.
Она оказалась на нем.
Дверца сообщником закрылась.
Они почувствовали себя в гнездышке. В шалаше.
Шкаф был дубовым, и потому не трясся.
Через час Александр Константинович проснулся.
— Ксюша, где ты?
Никто не ответил.
Смирнов и Ксения спали — ночь была бессонной.
Шкаф стоял стеной. Он был мужчиной и не открыл бы дверец и бульдозеру.
Александр Константинович встал, подошел к окну. Посмотрел в окно.
— Она в это время купается… Ну да ладно. Пойду к Ивану Ивановичу, он ждет новостей. Надо его порадовать.
Оделся, ушел.
Дверца шкафа распахнулась.
Свет разбудил любовников. Они стали целоваться. Сначала сонно, потом как в последний раз. Оторвавшись, она сказала:
— Ты иди. Сейчас все на берегу. И живи. Пусть умирают они.
— Договорились.
Смирнов попытался покинуть шкаф.
— Подожди. Ты ведь любил меня? Скажи: «Я любил тебя».
— Я любил тебя, когда мы спали. Тогда ты становилась моей, и я любил. А потом, когда мы садились, ты на диван, я в кресло, я видел другую женщину…
— Да, я другая. Но с тобой я становилась не собой. И этой женщины мне часто не хватает.
— Ты и в самом деле хотела, чтобы я умер?
— Да. Я и сейчас хочу. С тобой трудно жить. Даже если ты далеко.
— Твои слова так противоречивы…
— Ты меня сделал противоречивой. Ты меня сделал грешницей. Я жила, все происходило, как у всех, а ты пришел, все выведал и сказал, что мои мужчины умирают оттого, что меня не любил отец, не любили родители и я не научилась любить. И еще ты говорил... да что говорить, ты — жесток...
— Я это говорил, потому что у тебя есть сыновья… Чтобы ты поняла, что в детей надо вкладывать душу, а то ее не будет.
— И между ними и мной ты влез...
— Как это?
— Помнишь, что ты сказал на Новый год, узнав, что из года в год я дарю им одни и те же подарки?
— Помню.
— Так вот, они все слышали. Убирайся, — вытолкнула из шкафа.
Он картинно упал на ковер.
Она не посмотрела.
Он встал, постоял, глядя на женщину, продолжавшую сидеть среди ночнушек.
Оделся.
— Ты знаешь, что должно было случиться с тобой за то, что ты променял меня на свою свинку? — раздалось из шкафа. — Я все продумала до мелочей.
Он присел перед ней. Отодвинул голубой пеньюар, чтобы увидеть лицо.
Она плакала.
Он вытер ей слезы.
— Что-то я тебя плохо понимаю. Что-то должно было случиться, ты все продумала, а я променял.
— Не дурачься. Ты ведь догадался...
— Я догадался? О чем?
— Да у тебя на лице все было написано, что ты догадался...
— Что ты хочешь со мной что-то сделать?
— Да! Ты ушел с этими мыслями в туалет, а вернулся на что-то решившимся.
— В туалете мне пришло в голову, что я — параноик. А что ты хотела со мной сделать?
— О, многое! Ты заслужил! Ты догадался, как и почему умер Борис, хотя я врала тебе, много врала. Ты понял, что привело Глеба к гибели, но не стал относиться ко мне с уважением. Я фактически убила двух человек, нет, трех — потом Димон повесился — а ты смотрел на меня как на женщину, которую приятно трахать, и которой нравиться с тобой трахаться. А потом и вовсе променял на морскую свинку. Если бы ты ее выкинул…
— Да, я многое из твоей жизни понял, даже на повесть хватило…
— Как ты ее назвал?
— «Руслик-Суслик и другие».
— «Другие» — это я?
— В основном — да. Ты должна понимать, что ты для меня одновременно и женщина, и человек. С женщиной я спал, а человека старался понять. И уразумел, что и Борис, и Глеб, и Димон все равно погибли бы. И потому ты — не хладнокровная убийца, а орудие судьбы. И более того, я пришел к мысли, что и Борис, и Глеб и Димон были по отношению к тебе орудиями судьбы. Вы все жили в своем своеобразно искривленном пространстве, Танатосом искривленном, и потому потихоньку друг друга истребляли...
— А ты не в этом пространстве живешь?
— Нет. В моем пространстве нет отцов, дающих согласие на убийство сыновей, нет женщин, убивающих мужей, в моем пространстве есть поэты с дынями в руках, поэты, которые ночью о тебя спотыкаются и падают на кулеш, оставленный на завтрак. В моем пространстве есть женщина Ксения, почти есть, потому что она проникла в него одним лишь влагалищем и чуть-чуть левой грудью, под которой я иногда чувствовал сердце...