— Платон друг, но уговор дороже, — горестно покачивая головой, двинулся фон Блад к дочери. Схватив ее, не ожидавшую абордажа, в охапку и, тепло попрощавшись со мной на два месяца, он покинул столовую, не обращая внимания на отчаянное сопротивление пантеры, которой обернулась моя беда. Через десять минут — их я провел в прострации, — в зал вошли два человека в ливреях. Один из них остался у дверей, другой — представительный старик, преданно, но с лукавством смотревший — подошел ко мне и сказал: — Мы к вашим услугам, маркиз. Мы и весь замок.
Все это я вспомнил, узнав, что Надежда, наконец-то, успокоилась. Как, спросите вы? Да как на роду было написано! Недавно, падая в самолично подожженном и заминированном самолете в амазонские болота, она забеременела, и теперь боится перейти улицу даже на зеленый свет.
Кол Будды
Смирнов сидел с богатеньким буратино Олегом, нечаянным знакомым, в уютном ресторане Анапы. Почувствовав собеседника, он понял, что надо говорить, чтобы вместо очередной кружки пива Буратино заказал полный обед и литр вина.
— Что нам не хватает, так это веры в чудо, — сказал Смирнов. — Это я знаю определенно.
— Почему определенно? — спросил Олег.
— Потому что моя жизнь резко разделена на время, когда я не верил в чудо, и время, когда поверил… Это как небо и земля…
— Ты хочешь сказать, что веришь в чудеса?
— Я верю в чудо, как в то, что ты сидишь передо мной. Точнее, я даже не верю в возможность чудес, а доподлинно знаю, что они есть, и знаю, как и за что они служат человеку.
— Расскажи, как это случилось. Как поверил... — закурил Олег.
Смирнов, приняв мрачный вид, принялся рассказывать:
— Это случилось в семьдесят четвертом на Восточном Памире. Маршрут был тяжелый, я работал один, без коллектора, и вымотался, как последняя собака. А ночь уже, как поезд, надвигалась. Рельеф Восточного Памире так себе, весьма спокойный, и в сумерках ничего не стоит заблудиться и, перейдя пологий водораздел, очутиться в Китае, тогда недружественном.
Так и вышло. Со мной всегда так выходит. С минусом. Когда я понял, что совершил стратегическую ошибку, можно сказать — международный промах, который не простят ни пограничники, ни первый отдел, ни тем более, хунвейбины, было уже поздно и очень холодно. Еды не было – всё в обед съел, чтобы в брюхе тащить, а не на себе, и скоро стало очень даже грустно от тягучего желудочного нытья. Представь мое тогдашнее состояние: заблудился как мелкий фраер, в животе один желудочный сок, противный, как кислота, холодно, плюс пять на дворе. Да еще совесть грызла за товарищей, которые вместо заслуженного отдыха должны были теперь по горам с фонариками бегать, матерясь и спотыкаясь, бегать, окрестности обследуя в поисках моего травмированного трупа. И повариха Нина Францевна еще виделась злая, как черт, потому как борщ, которым она обещала на ужин похвастаться, давно простыл, как и знаменитая ее гречневая каша.
Знаешь, какие у Нины Францевны были борщи и гречневые каши!? Придешь с маршрута полумертвый, ничего не хочется, только упасть одетым и обутым на замызганный спальник, упасть и заснуть до конца полевого сезона или даже до всемирной победы коммунизма. А как запах услышишь, так сразу силы появляются до десятиместки кухонной добраться. Доберешься весь ватный, сядешь кое-как, а Нина Францевна бух перед тобой тазик борща. Ой, блин, как вкусно она готовила! Ешь, ешь, брюхо уже под столом валяется, а ты все ешь и ешь. И только «уф» скажешь, пустой тазик как ковер-самолет улетает, и на его место, как танк с неба, тазик с дымящейся гречневой кашей…
Олег оказался догадливым человеком. Подозвав официанта, он заказал мясного салата и утку с яблоками. Смирнов хлебнул вина и, споро расправившись с салатом, продолжил рассказ:
— Так вот, стою я в широком распадке, стою посередине, словно лошадь в магазине, и не знаю, что делать. Ну, постоял, постоял и вспомнил святую книгу «Правила техники безопасности при проведении геологоразведочных и геолого-съемочных работ», точнее ее раздел, в котором говориться «Если заблудился вчистую, или ночью, то не дергайся, а бросай кости».
Ну, я и стал искать, где ночь перемучиться. Прошел немного вниз и в распадке справа увидел что-то вроде палатки. Увидел и испугался — таким нежеланием жить от нее тянуло, таким, знаешь, мертвенно-теплым духом. Все вокруг нее было мертвым — черное почти небо, и скалы, и земля, и высохшая трава. Постоял, короче, посмотрел, и решил уйти от греха подальше. Лучше на холодных камнях спать, чем в теплой могиле. Решил уйти, повернулся, поднял ногу, и чувствую, что не могу ступить, не моя она. Уже не моя, и по моей воле идти не хочет.
Знаешь, я в секунду облился ледяным потом, сердце бешено забилось, и, клянусь, если бы я полтора месяца головы не мыл, то волосы точно дыбом встали… И тут случилось чудо — полог палатки откинулся, сам по себе или ветер его поднял, в общем, откинулся, и я увидел огонек. Я говорил, что палатка показалась мне гробницей, вместилищем смерти, а этот огонек ее наоборот перелицевал. Или просто огонь — это огонь. Ведь страхи во мне сидели — волки, злые китайцы и тому подобные хунвейбины — и потому, сам понимаешь, я во всем плохое чувствовал и только плохого ожидал.
Короче, этот огонек меня к себе как на аркане потянул. Я шел к нему, уже совсем другим шел, зная, что смерти на земле вовсе нет, а если есть, то она крепко к ней, то есть к земле, привязана. Так уверенно шел, глаз от огня не отрывая, что перед самой палаткой споткнулся обо что-то и упал, сильно ударившись коленкой о камень, да еще рюкзак с образцами и пробами, килограмм тридцать в нем было, меня догнал и по спине долбанул. Так больно знаешь, было, до слез больно.
Ну, полежал я, встал, посмотрел на пресекшее мой путь препятствие. И увидел, что это обычный железный кол с круглым ушком в пятачок тогдашний размером, — я тебе его как-нибудь покажу. Он был вбит в землю почти по самое ухо, и мне захотелось его вытащить и выкинуть подальше. Но, как только я за него взялся, как током меня шибануло. Я тогда подумал еще, что это от спины моей бедной искры пошли, от спины, которая по молодой дурости рюкзаки с камнями любила таскать, да чем тяжелее, тем почетнее.
Ну что, опять я это свалил на причину крайнего своего морального и физического истощения, встал и, поглазев на луну огромную, только-только из-за гор выкатившуюся, пошел в палатку. И увидел в ней монаха буддистского в полной походной форме. Он лежал прямо на земле, лежал навзничь и смотрел в звездное небо, смотрел своим священнослужительским взглядом — добрым и чуть плутовским, смотрел, палатки, конечно, в упор не видя. Места в ней было достаточно, и я уселся рядом по-простецки, рюкзака, правда, не сняв. Монаху все это по боку было, нирванил он по-черному, и я стал интерьер изучать в поисках какой-нибудь сумы с лепешками, сушеным творогом и мясом в масле. Знаешь, восточный люд, собираясь в дальнюю дорогу, мясо докрасна жарит, потом сует его в какую-нибудь емкость и маслом от жарки заливает. Вкусно, килограмм можно съесть, и хранится долго...