— Говори, что там у тебя.
— Тупица рыжая. У нас, в России, лисы славятся умом, а вы тут деградировали...
— Питание хреновое, понимаешь... — погрустнел лис. — Зелени свежей совсем нет, сахаров, водички чистой... Говори, давай, не тяни. Я вспыльчивый от постоянного перегрева и беготни. Будешь резину тянуть, нос отгрызу, гадом буду, отгрызу.
— Ну, ладно, — сжалился я. — Понимаешь, мы с тобой кардинально отличаемся. Ты можешь съесть меня, но не можешь отсюда выбраться. А я не могу тебя съесть (вонючий ты, потому что), но могу, при некоторых условиях, конечно, разобрать выход. Ферштейн?
— При каких это некоторых условиях?
— Тупица рыжая!
— Слушай, хватит изгаляться, а? Мне Аллах дал ровно столько ума, чтобы добыть себе мышку и не обожраться до смерти, если он пошлет мне целую гору умного мяса.
— Веревки...
— Что веревки? — оглядел лис стягивающие меня путы.
— Ты можешь освободить меня от них...
— А... — разочаровался лис. — Веревки... Я их разгрызаю, затем ты, третьи сутки голодный, съедаешь меня или просто берешь за задние ноги, трахаешь пару раз об одну стену, пару раз о другую, а потом выбираешься на волю с чувством выполненного долга и моими мозгами на одежде! Да, я об этом варианте своего спасения как-то не подумал...
— Да не буду я тебя жрать. И трахать тем более. В тебе, небось, столько фауны и флоры сидит, что через пару дней без печени и мозгов останусь... Слушай, а почему ты сказал, что я здесь третий день сижу?
— Третий день, потому что третий день, — ответил лис глазами...
—Значит, я два с половиной дня провел без сознания, — подумал я.
— Ну, хорошо, уговорил, — смягчился лис. — Перегрызу я тебе веревки... Но так как я все-таки рискую, позволь мне получить некоторую компенсацию...
— Мяску из моего бедрышка?
— Да. Всего лишь один байт , хорошо?
— Ну ладно, валяй. Но только не усердствуй, а то потом я тебя точно съем с потрохами, из вредности и мести. Да и рану залижи. Говорят, у вас слюна асептическими способностями обладает.
— Хорошо, — ответил лис недобрым взглядом и, не мешкая, вцепился в мое бедро.
Он не успел вырвать у меня уговоренный кусок мяса — снаружи раздались звуки. Они доносились издалека. И, несомненно, издавались мчащейся на полном ходу машиной. Машиной, на полном ходу мчащейся по направлению к пещере.
Ко мне.
X Y
(сон)
Все вокруг было неприятно сине-зеленым, почти все.
Мы с ней, такие же, стояли на перроне, нет, скорее, смотрели на него со стороны.
Чувство, что мы не там, где надо бы быть, а где-то в другом месте, овладевало нами. Возможно, из-за этого мы взяли друг друга за руки.
Тут на перроне появилась невысокая раздавшаяся женщина средних лет в сине-зеленом, но что-то в ней было и вовсе темным, платок или юбка, не важно.
Она посмотрела на нас снизу вверх, раскрыв рот и как-то странно склонив голову.
Увидев, что взгляд ее устремляет не враждебность, но сочувствие, замкнувшееся в себе от бесполезности проявления, я спросил:
— Где мы?
Она ответила одними губами:
— Не там.
И тут же мы оказались в другом месте. Нет, не оказались, а приехали в чудном зеленом поезде.
В маленьком вагончике с открытыми окнами. В них купы деревьев колонной беженцев уходили прочь.
Сочтя поезд детским, моя спутница повеселела. Я тоже — в нем, куда-то спешившем, мы стали ближе.
Место напоминало гладиаторскую арену, только зрителей не было – один загон, посыпанный крупным песком да высокие стены с пустыми надстройками открылись нашему зрению.
Мы стояли, рассматривая их, тут у противоположной стены появился узколицый скуластый человек, вооруженный длинным металлическим стержнем.
Враждебно вращая им, он зло и решительно бросился ко мне, и спутница пропала, потому что руки мои ощутили такой же стержень, стержень, понуждавший действовать беспощадно. Человек приблизился, мы стали биться (звона железа не было слышно, одна упрямая решительность ударов сотрясала меня).
Спустя минутное время я, поколебленный этой решительностью, понял, что человек победит, прекратит мое существование, и больше ничего не будет.
Прекратит существование и ничего больше не будет, потому что он сильнее нас.
Я отступил.
Опустил шест.
Глаза человека злобно (и обреченно) сверкнули.
Он отбросил стержень, в руке его появилась длинная, конусом сходившаяся спиральная шпага, цветом белая или светло-серая.
Злорадно (и обреченно) посмотрев на меня, он с силой вонзил ее в солнечное сплетение.
Себе.
И упал.
Пока я смотрел на это, в дальнем конце арены появился другой человек. Похожий на первого или он же. Руки его сжимали металлический стержень.
Вглядевшись, я понял, что это не я, умерший, жду его приближения, а она, моя спутница, глазами которой я стал смотреть, потому что кроме нее никого не стало.
Человек, вращая палкой, приблизился к ней (ко мне), и все повторилось: понимание того, что он прекратит ее (меня), и короткая стычка, и самоубийство.
Но она осталась.
Потому что была пространством.
Это был сон. Сине-зеленые тона начальных его кадров – это ядовитые тона жизни.
Моя спутница – моя надежда.
Мое женское начало.
Икс к моему игреку.
Она — то, что не давало остановиться и питало.
Невысокая, кое-как одетая женщина на перроне – моя неустроенность, опоясанная веревочкой стремления обходиться тем, что есть. Стремления к независимости от всего.
Поезд – детский – моя инфантильность. Инфантильность человека, не захотевшего занять место.
Получить должность.
Арена – пустая, окруженная высоким непреступным забором – место постоянного моего пребывания. Иначе – жизнь.
Злобный человек – я. Замкнутый обороной, бросающийся на людей, ее преодолевших. Я, постоянно себя убивающий, потому что никто не может этого сделать.
Стальной стержень – то, что проткнуло меня от головы до паха. Детство.
Спиральная шпага… Символ движения по спирали, развития, узнавания, кончающегося убийственным острием?
Смысл сна – все умрет?
Кроме женского начала, кроме надежды, рождающей вещи, подобной этой?
Клуб маньяков