К северу от города плоскогорье над рекой также прорезала длинная и широкая лощина. Она шла в направлении с севера на юг и вскоре терялась в обширном Яковецком лесу, который со своими лощинами, ручьями и запрятанными среди деревьев маленькими озерцами разделял шведские позиции вокруг крепости и большой русский лагерь в нескольких километрах отсюда. Примерно в километре к северо-востоку от города, на другой стороне поросшей ольхой болотистой впадины, возвышался продолговатый холм. Они примыкал к зеленому морю Яковецкого леса, и его склоны были покрыты виноградниками и большими вишневыми садами. На самом дальнем конце холма, на его южной стороне стоял монастырь,[15] воздвигнутый в 1650 году, там расположилось шведское командование, там находились король и его штаб, походная канцелярия и драбанты, а также и весь придворный штат. Здесь же, на монастырской возвышенности, среди вишневых садов и виноградников, стояла лагерем в это воскресенье и шведская пехота, кроме тех, кто участвовал в осаде. Многочисленными длинными рядами располагались полк за полком: ряды высоких пирамид, в которые были составлены пики, а также ружья под специальным прикрытием, палатки маркитанток, костры и выгребные ямы, — конечно, раздельные для командования и незаметных героев. Поскольку местность со своими ручьями, лесом и садами была мало пригодна для лагеря, не допуская почти геометрической правильности, к которой обычно стремились при его разбивке, лагерь носил отпечаток домашности и беспорядка. Гвардия уже давно занимала позиции у монастыря, но другие соединения стояли там на биваке всего пять дней. Солдаты спали под открытым небом, палатки были не нужны в эту тяжелую и липкую знойную погоду.
В четырех километрах к западу от растрепанного лагеря пехоты, на волнистой равнине между безлюдными деревнями Рыбцы и Пушкаревка, протянулся в длину лагерь шведской кавалерии. Кроме трех кавалерийских и двух драгунских полков, которые находились в других местах, здесь стояла вся шведская конница, собранная в длинную, тщательно составленную шеренгу из квадратных малых лагерей, вписанную в большую систему лесистых лощин. Лагерь размечал фельдмаршал Реншельд собственной высокой персоной. Южнее Пушкаревки стояла большая часть армейского обоза, охраняемая двумя драгунскими полками. Тысячи и тысячи телег и повозок стояли там, частично защищенные большим ущельем, которое считалось «inaccessible».[16] Позади раскинувшегося обоза прочерчивалась глубокая теснина. (Местоположение обоза, вероятно, было выбрано с таким расчетом, чтобы в случае отступления он мог служить опорным пунктом для всей армии; здесь можно было, опираясь на широко разветвленную сеть оврагов и лощин, остановить атаку русских, а обоз тем временем вывести дальше на юг, по дороге, которая вела на Кобеляки и дальше — к Днепру.) То, что части лагеря также и в этом положении, когда войско было стянуто к Полтаве, все же были так разбросаны, было не случайно. Шведская армия избегала сосредоточения всех своих сил в одном месте, поскольку это в скором времени привело бы к росту смертности. Обычно среди зловония и нечистот гигантских лагерей пышным цветом расцветали болезни. Разбросать войска по разным лагерям, как сделало шведское командование, было простым средством от заразы.
Строевые части шведской армии насчитывали в это июньское воскресенье около 24 300 человек. Это было твердое ядро армии. Кроме того, в войске имелось большое количество нестроевых, чье горе и радость полностью зависело от капризных перемен военной удачи. Среди этих нестроевых были прежде всего около 2 250 раненых, больных и инвалидов. Далее следовало примерно 300 нестроевых артиллеристов, а также 1 100 чиновников канцелярии. Неизбежную, но часто забываемую группу, без которой никогда не могла бы действовать армия, составляли многочисленные конюхи, денщики, возницы, работники и мальчики на побегушках в обозе, которые часто были на подхвате и выполняли наименее почетную работу: таких было около 4 000 человек. В войске была также другая часто забываемая группа — женщины и дети. Особенно среди офицеров было в обычае брать с собой в поход всю семью; жену и детей, большой штат прислуги, а иногда даже меблировку. Также и рядовых солдат могли сопровождать семьи. Вкраплены в этот кочевой город из брезента в то утро были примерно 1700 жен, служанок и детей. Были женщины, как, например, две поварихи, Мария Бок и Мария Юхансдоттер, которые заботились о том, чтобы у короля была еда на столе; среди прочего они должны были участвовать в приготовлении дичи, которую специальный придворный охотник Кристоффер Бенгт притаскивал домой к королевскому столу. Мы имеем также и другие примеры, такие, как жена трубача Мария Кристина Спарре, двадцати одного года, родом из Померании, или Гертруда Линеен, супруга одного лейтенанта из драгунского полка Дюккера. Еще одна из этих женщин была Бригитта Шерценфельд, родившаяся в июне 1684 года в замке Бекаскуг, неподалеку от Кристианстада в Сконе. Ее отец, кавалерийский лейтенант, и ее мать умерли, когда она была еще ребенком, и Бригитту воспитывали родственники. В ее воспитании не было ничего особо примечательного, она получила обычное религиозное образование, и, разумеется, ее научили привычным для женщины занятиям, или, как написано в ее жизнеописании, «таким искусствам и ремеслам, каковые ее положению и полу подобают». Всего 15 лет от роду, в 1699 году, она с согласия родственников вышла замуж за Матса Бернова, возницу в лейб-гвардии. У них родился сын. Примерно тогда же, однако, муж был призван в действующую армию и отправился в Польшу, Бригитта последовала за ним и поселилась в Риге. Далее постигли ее удар за ударом: мальчик умер, и, кроме того, вскоре пришло известие, что Матс убит под Торунем. Год на дворе был 1702-й. Поскольку все ее родственники в Швеции к этому времени уже умерли, Бригитта решила остаться в Риге. Через несколько лет она снова вышла замуж, и опять за храброго солдата, фельдфебеля Юнаса Линдстрёма. Юнас служил в курляндском корпусе Левенхаупта и был одним из откомандированных на восток. Бригитта не знала, что ей делать — вернуться домой в Швецию или ехать с мужем. Плохие дороги и супружеская любовь побудили ее последовать за мужем на войну, несмотря на трудности и опасности. На 25-м году жизни она находилась теперь вместе со своим Юнасом в удивительном чужеземном краю возле маленького обнесенного частоколом города по имени Полтава.
Поскольку таких, кто взял с собой на войну жен, было все-таки немного и незамужних женщин тоже мало, мы можем предположить, что в армии ощущался сильный сексуальный голод. Вполне понятно, что в источниках трудно найти что-либо касающееся этого вопроса. Мы можем спокойно предположить, что в войске находились проститутки, хотя раньше и они так или иначе были проблемой. Некоторые мужчины обращались друг к другу, хотя за гомосексуальные отношения полагалась смертная казнь. То, что к этому «содомскому греху» прибегала по крайней мере часть офицерского корпуса, нам известно. Встречалось и скотоложство, хотя за него тоже полагалась смертная казнь. В последнем случае виновному грозила такая нелепость, как тройная смертная казнь. (Об одной из таких казней осужденного за скотоложство солдата, имевшей место во время похода, рассказывается, что он «был повешен, потом положен в костер и должен был еще быть обезглавлен, но палач не смог рубить».)
То, что командный состав, а иногда и рядовые брали с собой на войну семьи, — интересный факт, который много говорит об условиях жизни воинов. Он также позволяет нам предположить, что взгляд этих людей на воину сильно отличался от современного. Хотя война во многом была таким же бичом и проклятьем, как для нас, все же имеются некоторые различия. Для большинства офицеров, а также и для части рядового состава война, как уже сказано выше, была кормушкой и полем для карьеры. Для многих она не была чем-то тотальным, безусловным и всепоглощающим, в какой-то мере можно было оставаться в стороне и самому выбирать степень своего участия. Обязанности службы были меньше, чем теперь, и для тех, кто смотрел на войну как на кормушку, она была наверняка почти нормальным состоянием, в грустных рамках которого находилось место и для семейной жизни. Такое отстраненное отношение к войне разделял также и простой народ, о чем свидетельствует то, что сражение иногда превращалось в настоящее народное гулянье. Случалось, что большие группы гражданского населения отправлялись посмотреть на какую-нибудь битву, как будто речь шла о грандиозном спектакле. (Впрочем, это явление продолжало жить и в XIX веке.)
15