Орлику показалось, будто трясина накрыла его с головою.
И до утра не дал спать ясновельможный. Говорил под волчий вой:
— Везде наводнение... Сосчитай на мапе, сколько рек впереди...
Орлик считал синенькие жилки на пёстрой бумаге, разрисованной немецкими мастерами, а сам думал, что при падении владык гибнут все, кто их поддерживал, и всплывают те, кто был против. Очень важно своевременно отстать от падающих... Слушал гетмана и видел чёрные весенние воды на реках, низенькие затопленные хаты, людей в лодках-долблёнках, слышал рёв скота и ещё припоминал генерального судью Василия Кочубея, очень осмелевшего в своей Диканьке. Если царь поверит Кочубею и прикажет избрать его вместо Мазепы, то... Кому известны намерения Кочубея?
— Полковники жалуются на бескормицу коням, — твердил гетман. — Нужно идти отсюда. Говоришь, нельзя вперёд?
Орлик догадывался: гетман поведёт войско не к Польше, а назад, к Белой Церкви, где крепость. Оставит обглоданный конями Хвастов. Гетман ждёт подсказки. Ему посоветовали — он послушал.
— Лучше назад...
Не умолкая, гетман не упоминал, однако, больше о письме. Но когда за окнами растаяла ночь и послышались утренние крики, ржание коней, топот кованых копыт — лишь тогда приказал:
— Полковников!
Всполошённые ранним вызовом, полковники почёсывались со сна и вопросительно смотрели на Орлика. Орлик не первый день в канцелярии — что узнаешь в его глазах? Посматривали и на царского полковника — тот потирал красную рожу с отпечатанными на ней рубцами от подушки.
Гетман поманил вояк к кровати, прошептал, зачем званы. Не слушал ответных нареканий на Кочубея и Искру, а обратился к стародубскому полковнику Скоропадскому, называя его хозяином полкового города, как принято издавна:
— Пан Стародубский! Тебя царь уважает. Бери, пан Иван, казаков, сколько надо, поезжай к царю да расскажи на словах. Бумага не передаст горя... Вольно собаке и на владыку лаять... Стыд... Хоть бы перед смертью дали покой, quies, как говорит лекарь. Покарает Бог грешников...
Гетман с усилием крестился, еле-еле перенося руку через бледное лицо, зыркал на молчаливого, всё ещё красного Анненкова, а так смотрел в угол, где мелкими каплями истаивала высокая восковая свеча и где бледный Франко усердно молился печальной Богоматери.
Скоропадский, лысый, высокий, могучий человек, кивал огромной головою. К царю — не в корчму. Можно сгореть, как горит от свечного пламени ночная бабочка. Разве по правде загнали в Сибирь Палия, который недавно правил в Хвастове? Но с другой стороны, утешал себя полковник, лишний раз на глаза царю... Гетман при смерти... Известно, есть помоложе: черниговский Павло Полуботок, миргородский Данило Апостол... Но и самому неохота быть последним. Да и домой заедешь. Там молодая жена Настя Марковна. Повидаться сладко...
— Сделаю, пан Иван! — ответил Скоропадский.
Прочих полковников гетман отпустил сразу.
— За Мотрушо мстит Василь, — громко сказал Трощинский. — А тех подговорил... Если, мол, поталанит, так и вам хорошо...
— Искре отставка, — добавил Горленко. — Вот и...
Гетмана удовлетворило услышанное. О Мотруне, Кочубеевой дочери, и о нём, немолодом уже человеке, долго гомонили: и причаровал крестницу, и сватать её собрался — одним словом, ославил. А теперь от разговоров польза: месть за дочку! Мотруня же во всём гожая дивчина! Цвела, аж горела... Ласковая, а в ответ на казацкую речь, на казацкие песни под бандуру, на умелое кавалерское обращение — говорлива, словно воробышек. Только ума... Да на что девке ум?
Едва закрылись за полковниками двери — Мазепа пожелал книгу в красном сафьяне, читанную ночью. Орлик подал, гетман заговорил, не глядя на вытисненные на бумаге литеры:
— Felix, quern faciunt aliena pericula cautum[5].
Прочёл и вперил взгляд в генерального писаря. Тот поднялся над лавкой. Жупан задел на столе вызолоченный каламарь. Беспокойные пальцы поймали золото у самого ковра.
— Понимаешь, Пилип... Nox abacta[6] дала тебе возможность подумать...
Пальцы хищно перекосились в красноватом свете. Орлик, хорошо разумея латынь и зная своего хозяина, не понял, однако, намёка.