Сердюки, однако, не дали постоять. Вскоре в глубоком погребе, где звонко выстреливает каждый шаг и каждое слово носится испуганным эхом, стукнула брама — сердюцкие сапоги застучали по ступенькам наверх, а узников сдавило холодное подземелье. Бесконечное движение оборвалось неожиданно. Обессилевшие тела упали на перетёртую солому. В забытье.
Из каменного мешка выводят на краткое мгновение. Вдохнёшь воздуха, посмотришь на перекосившуюся через камни веточку — и снова в темень, откуда сквозь кованую решётку виден кусочек неба, величиною с решето.
Но это не вся ещё беда. Хуже, когда под стенкой затягивает песню какой-то дед-бандурист — про степь да прытких коней, про ветер над степною травою-тырсой. Песня выматывает душу. Деда не видели ни разу, но уже угадывается само его приближение...
Отзвучит песня — в подземелье приходит огромный сотник Онисько. Его песня — без струн и без музыки:
— Сегодня, хлопцы, лошадям нашим купанье... Тёплая такая вода... Могли бы и вы... Только надо жупан на плечи...
Маленький Степан, вскакивая, каждый раз кричит так сердито, что из-под его ног вылетает солома:
— Мы казаки! Не сердюки! Свободные!
— Допустите до гетмана! — напоминает Петрусь.
Сотников ответ сердит:
— Казацкое хозяйство? Тьфу! О коне думай, о земле... А то посеять, собрать... Тьфу!
Петрусь тоже начинает кричать:
— Беззаконие! Мы писали суплику! Допустите до гетмана!
Сотник укоризненно склоняет голову:
— Вы понимаете в законах, хлопцы?.. Будете верно служить — гетман денег даст, хутор подарит, будет право на устройство плотины... Как Гусаку... Я же Гусака знаю. И я заслужу, Бог даст... Гусак человек добрый, знаю... Так что слушайте меня. Берите сабли, пока просят!
Как-то Онисько разрешил выйти во двор. Хлопцы приблизились к калитке, сотник поманил за собой:
— Видите?
Далеко, внизу, стояла карета с золотыми пятнами на широких дверцах. Кого-то осторожно подвели к ней, подняли — дверца закрылась. Завертелись колёса. Следом закачались в сёдлах казаки с голыми саблями.
— Вот его здоровье...
Хлопцы, ошарашенные, молчали. Немощная голова — гетман. В Гадяче он сидел на коне и живо разговаривал с зографом Опанасом.
Когда узников снова загнали в подземелье, то Степан, опустившись на солому, вцепился товарищу в рукав:
— Сгниём здесь...
Это говорилось не впервые.
— Гетмана не увидим, коли так болен... Лишь бы отсюда. А там...
Петрусь молчал. Сердюцкий жупан — что хуже на свете? Но... гетман в руках сердюков. Суплика не дошла. Нужно обо всём рассказать ему на словах. Но как?
— А что это надо — Петрусь понял окончательно...
3
В Витебске, на крутых берегах могучей Двины, толпился народ. На слепящие белые льдины по чёрной мутной воде падало галдящее воронье. Весною река подхватит любую вещь — вон, к примеру, исправное колесо от мужицкого воза. Бедно одетые дети, размахивая длиннющими рукавами, швыряли вниз щепки и неудержимо визжали, глядя, как брошенное вертится в чёрной воде. Некому спасать мужицкое колесо.
Да высоченный человек в зелёной треуголке и в таком же зелёном узком кафтане, зажав руками длинную жердь, пошёл за льдиною, невольно распугивая воронье. Льдину прибило к берегу. Он запрыгнул на её ломкий край, положил жердь — и колесо, брошенное сильными руками, зарылось на берегу в липкую грязь. Ещё мгновение — человек сам на суше...
— Царь! — взвизгнул берег.
Кто замер на месте, кто наутёк. Дети, вытаращив глазёнки, притихли, вмиг опустив рукава.
Воронье закричало сильней.
— Кар-р! Кар-р!
Ветер рвал волосы на сотнях обнажённых голов — и на мужичьих, и на господских, и на детских, и на дедовских. Шапки у большинства — в опущенных руках.
Через некоторое время царь прошагал сквозь стражу, составленную из высоких солдат Преображенского полка, с которым он накануне прибыл в город, и распахнул окно в купеческой светлице.
Берегом бежала стайка длиннорукавных мальчишек.
Бревно в воде крошило мелкие льдины, а крупные притапливало.
На столе зашуршали под ветром карты, придавленные кавалерийским палашом.
Снизу, с вымощенного камнем двора, долетела пресноватая немецкая ругань:
— Verfluchte Knaben![7]