Первая встреча с девушкой меня всегда остро трогает. Потом я привыкаю. Потом мы обе привыкаем. Но в эти первые дни, особенно в первый вечер, я не могу перестать думать о ней. Каково это вдруг очутиться вдали от дома? Спать в общей, на тридцать человек, спальне? Спит ли она? Или ворочается на кровати и все вспоминает, вспоминает? Какая бы она ни была, та жизнь, которую она оставила, — на наш взгляд, может быть, бессмысленная, дикая, безобразная, — это была ее жизнь, и она не может не вспоминать о ней, не жалеть и не страдать. И мне жалко ее, эту чужую девочку, хотя, кто знает, может, ее приезд сюда, к нам, обернется для нее благом…
Валера, Валерочка, я пропадаю!!! Я тут вовсе пропадаю. Разве ж я это думала, когда ехала сюда? Я так не думала. Все ж таки не тюрьма — училище. Это хуже тюрьмы, Валера! Мне когда девчонка, еще в карантине, про письма сказала, я не поверила. А она всё правду говорила, теперь точно знаю. А раз так, Валера, мне лучше вовсе не жить, чем здесь обретаться.
Я когда ехала сюда, вот ты не поверишь, я веселая была. А из-за кого — догадался? Правильно, Валерочка, из-за тебя! Еще дома, в детприемнике, все как курицы мокрые, а мы с еще одной такое вытворяли, у всех глаза на лоб. И здесь, в карантине, тоже. Кто тут работает, удивлялись даже: вот какая приземлилась, другие слезы льют, эта песни орет. Правда, ночью, если проснусь — ой, мамочки родные, куда ж это меня кинуло?! Ведь полтора года! Это ж восемнадцать месяцев. Семьдесят две недели. Пятьсот сорок семь дней. А если еще на часы пересчитать!..
А утром встала и снова все нипочем. Подумаешь, полтора года! Вот еще день проскочил, все меньше. Я отсюда выйду, мне еще и восемнадцать не стукнет, вся жизнь впереди, надейся и жди. А главное — ты, Валера. Ну и пусть я тут, зато мой Валерочка не загремел никуда, ходит по воле, гитара за спиной. А минует печальное время, мы снова обнимем друг друга (песня такая). А покуда он мне письма писать будет. Двести семьдесят одно письмо! Помнишь, сам сказал. «Минимум через день будешь получать».
Не буду я получать, Валерка! Куда ж ты мне писать будешь, ты даже адреса моего не узнаешь. Тут от кого получать можно? От отца с матерью, от деда с бабкой, ну еще от брата с сестрой. Всё!
Ты, Валера, видел когда-нибудь, чтобы я плакала? Я лучше разорусь-раскричусь, руки в ход пущу, а плакать — ни за что! Я, Валера, так плакала, все внутри рвалось. Потом девчонки позаснули, я одеяло с головы скинула. Думать стала. Думала-думала, наверно, полночи думала. И придумала!!! Ей-богу, Валера, никто не придумал бы, а я придумала. Только тогда и заснула. Так разоспалась, девчонки утром еле растолкали.
А теперь слушай.
Они ж не знают, что у меня нет деда, откуда им знать! Его не только я, его моя мама, дочка его, не видела — она родилась, он погиб уже. Он на первый год войны погиб. Ему было столько, сколько тебе сейчас — двадцать два. Вот ты и будешь мне писать, будто ты — это он. И подписываться: «Твой родной дедушка Валерий». А я отвечать буду: «Милый мой, дорогой дедуля, синие глаза, я тебя целую миллион сто тысяч раз. Твоя любимая внучка Венера».
Утром на завтрак потопали. Само собой — строем. Накладывают столько, лопнешь запросто. Потом одни в школу, другие на производство. Производство тут вот какое: из трикотажного полотна шьют майки, футболки, рубашки. В горошек, с цветочками, с зайчиками, с птичками. Чистое хэбэ, самый дефицит. Мастер стала машину показывать, как на ней строчат. Я посмотрела, посмотрела, говорю: «А давайте попробую». — «Попробуй, — говорит, — только не смущайся, с первого разу ни у кого не получается». Ладно, то ни у кого, а то у меня! Первая строчка, правда, наперекосяк, а потом ничего, пошло. Наш мастер, Евдокия Никифоровна, кто тут давно, тетя Дуся зовут, другую подозвала. «Смотри, — говорит, — новенькая-то в момент схватила». Погоди, думаю, тетя, я тут у вас еще и не так схватывать буду. Если захочу, конечно.
Потом на обед пошли. Опять тарелки чуть не через край. И куда в них столько влезает, ведь все подобрали, как вылизали. То-то, думаю, вы все тут как коровы.
Потом кто в школе был, на работу пошел. А мы в школу. Про школу описывать не буду. Учительницы — мед с сахаром.
Вот сижу на уроке, а сама в уме дедуле моему ненаглядному письмецо строчу. Третий урок — контрольная. Я листочек беленький получила и давай по-настоящему письмо тебе катать. Стали листки собирать. «А где же твой?» Я, сиротка бедная, головку наклонила, сама чуть не плачу. «Ну ничего, ничего, — училка утешает, — сегодня не получилось, завтра получится». Мне даже жалко ее сделалось.
А день идет, ну никак не кончается, никак вечер не настает, чтобы мне с Ирэн повстречаться, письмо ей передать.