Вчера прохожу мимо бытовки. Ольга там Немирова и Ирэн, само собой. Сидят разговаривают. Ирэн увидела меня, зовет:
— Заходи, заходи, у нас от тебя секретов нет.
Зашла. Они про новенькую толкуют. Такая появилась — ничего признавать не хочет.
Потом Ольга ушла, дежурных надо было проверить. А я осталась. Обратно про новенькую разговор. Ну до того девчонка вредная! А Ирэн говорит:
— Мне кажется, ее и пожалеть нужно, очень уж тяжко сложилась у нее жизнь.
Я тогда возьми и бацни:
— Жалость унижает.
Она посмотрела на меня внимательно и спрашивает:
— Ты это сама придумала?
Я врать не стала.
— Не сама.
— Так говорят обычно холодные или даже жестокие люди. Чтобы оправдать собственную неспособность к жалости и к состраданию.
— А разве, — говорю, — она не сама выбрала? Вот и теперь: пусть выбирает. Не так разве?
— Так. Только ей помочь нужно, чтобы не ошиблась в выборе. И чтобы в следующий раз правильно выбрала. И еще много-много раз.
— Всю жизнь, что ли?
— А мы, — говорит, — всю жизнь только и делаем, что выбираем.
— И вы?!
Она засмеялась.
— Каждую минуту. Вот и сейчас выбираю: продолжать с тобой разговор или отправить спать.
На шутку свела.
О Ларе думаю мучительно. Снова и снова прокручиваю все. С того первого дня, когда я по какому-то наитию взяла и разорвала ее бумаги. И дальше, дальше… Вот я предлагаю ее в командиры. Девочки хлопают (доселе такого не бывало). Вот она выступает на совете командиров. Б. Ф. суховато говорит: «Это дельно, это примем». Вот мы сидим с ней вдвоем и обдумываем, как нам быть дальше с Лилей Курихиной. Лиля уже два раза пыталась бежать. Кстати, то, что она сейчас работает и учится и с великой нежностью вспоминает наш дом, — это в большой степени ее, Ларина, заслуга. Я вспоминаю, вспоминаю и дохожу до нашего грустного прощания на автобусной остановке. Дальше — мое долгое спокойное ожидание. И — ее письмо. И опять эти слова: «Вам пишет не студентка», — ударяют меня в самое сердце.
Я жду ответа от ее бабушки. Хотя что она может знать!
Вчера Дима спросил меня о Ларе. Это впервые он проявил интерес к какой-то из моих воспитанниц.
— Скажи, пожалуйста, эта девушка, которая находится под следствием, не та ли, которую ты считала вместилищем всех добродетелей?
Я могла бы ответить (и раньше наверняка ответила бы) наиподробнейшим образом. Но сейчас я не могла понять, действительно ли он сочувствует моей бедной Ларе? А вдруг просто профессиональный интерес, юрист как-никак.
— Та, — коротко ответила я.
— Ну и какие же новости?
— В сущности, никаких. Письмо от ее бабушки.
Я вытащила из сумки письмо. Он взял и, не начав читать, спросил:
— Сколько я помню, она убегала из дому? Почему?
Я коротко, никаких эмоций, рассказала ему о трагедии Лары.
Письмо пришло сегодня.
«…Я и спрашивать не стала, как это дочка прямо с вокзала отпустила Ларочку ко мне, так рада была, что внучка со мной поживет. Лара потом сама мне объяснила, что надо готовиться к экзаменам, у меня ей будет покойней. Жили мы с ней как нельзя лучше, прямо сказка. Это поверить нельзя, откуда вернулась. Целый день за книжками, только под вечер мы с ней выходили на бульварчик погулять.
Прошло сколько-то времени, приходит дочка, зовет Ларочку домой. Максим, отчим Ларин, уехал в командировку, квартира пустая. И вот, скажу вам по правде, я свою дочку такой не видела. И внучку тоже не узнала. Как каменная сделалась. Не поеду, и все! А дочка, представьте, на колени перед ней встала, плачет — сердце рвется. Ну скажите, откуда такая жестокость у молодежи? Я смотрела на них, сил моих не было терпеть. И тогда сказала: раз ты маму свою не жалеешь, не могу я тебя видеть. Я как думала? Уйдет от меня, к матери своей пойдет. А она и правда в тот же день собрала свои вещи, книжки увязала, деньги я ей отдала, что у вас заработала, из них копеечки не истратила. Я думала, она сердиться будет, что гоню ее. А она говорит: все равно ты самая лучшая бабушка на свете. И ушла. Только не к матери своей, а туда, куда и раньше из дому сбегала.