Карасевич долго силился разглядеть что-то темное, плавно-округлое, высившееся у него в ногах. На минуту ему даже привиделся степной курган, подернутый пыльным золотым туманцем. Но тут же он понял, что это резное кроватное изножье. А изголовье обито стеганым скользким атласом — он ощупал его, закинув назад руку. Рука была бессильная, но все-таки своя, в мелких черных волосках. Больше Федя не узнавал здесь ничего.
Он пошевелился под одеялом, понял, что совершенно голый, и застонал. Очень хотелось, чтобы ему принесли сейчас его одежду, воды, а еще лучше — о ужас, противно представить, но надо! — стопку водочки.
Карасевич стонал долго, пока не устал. Никакого ответа не было. Тишина вокруг стояла такая глухая, что, казалось, голос таял прямо у рта, как белое дыхание в мороз, и никуда больше не распространялся. Тишина, только в ушах шумит — шу-шу. Шу-шу. Черт, ведь это он умирает!
Федя поднял глаза в потолок. Потолок тоже оказался розовый, как клубничное мороженое. Мерзость какая!
Нет, в конце концов, где же это он? У кого? Сроду не видал он такой спальни! Если не откликается никто, то самому надо встать и помочь себе… Где-то же тут есть туалет, есть кухня. Надо только взять себя в руки!
Федя сосредоточился и начал борьбу с собой. Он то выбрасывал из-под одеяла ногу и приподнимался на локтях, то снова без сил падал в кровать. Время от времени он на всякий случай мычал, но никто так и не отозвался. Больше всего на свете ему сейчас хотелось увидеть Катерину — тогда бы все стало на свои места. Но он знал, что Катерину не затащишь в такие вульгарные розовые спальни.
Наконец ему удалось кое-как встать. В лаковой столешнице прикроватной тумбочки отразились его слегка волосатый, бледный торс и бедра. Он попытался прикрыться одеялом, но руки не слушались. Что же делать? Где одежда?..
Да наплевать на все! Он пойдет как есть!
За дверью с матовым стеклом обнаружилась неизвестная гостиная. В ней стояли диваны с шелковыми подушками, розовыми и блекло-зелеными. От вида этих подушек что-то горько-кислое подкатило из желудка у Феди прямо к горлу.
Он отвернулся от диванов и стал глядеть в пол. Пол сиял треугольничками и ромбами новенького паркета. К нему липли босые Федины ступни. Гостиная — или это был будуар? ведь за очередной дверью снова маячили какие-то диваны и стеклянные столики! — Федю не привлекла, хотя где-то тут мог быть бар. Держась за косяки, он медленно стал бродить по незнакомым, свежеобставленным и потому безликим комнатам. Наконец через полутемный холл, где смутно поблескивала громадная, как автопокрышка, люстра, он добрался до кухни.
Кухня была очень просторная. К Фединому неудовольствию, она тоже была решена в розовых и сливочных тонах. Радовало одно: слоноподобный розовый холодильник, хоть и новый, содержал массу всякой снеди. От вида еды режиссера немедленно замутило. Зато в холодильнике нашлось несколько сувенирных бутылок с водкой.
Федя выбрал себе бутылку и плюхнулся на ближайший из дюжины стульев, что теснились вокруг стола. Нагими ягодицами он ощутил шершавую нежность бархата. Налил себе водки в кефирный бокал, с трудом выпил. Потом он сжевал кусочек жирного бекона и прикрыл глаза, дожидаясь благотворных химических реакций в своем организме.
Когда реакции пошли, дурнота немного отпустила. Начал понемногу работать и трезвеющий мозг режиссера. Странность заточения в безлюдном розовом царстве стала очевидной. Она требовала объяснения.
Память Карасевича восстанавливалась с лихорадочной скоростью, но упорно зависала на вчерашней вечеринке в павильоне. А ведь именно эту чертову вечеринку Феде надо было мысленно реконструировать, чтоб сообразить, где и как он теперь оказался!
Карасевич славился своим образным мышлением. Поэтому он решил напрячься и с закрытыми глазами вообразить все, что было вчера. Разрозненные картинки послушно поплыли под его горячими веками. Вот оно! Так и было! Дрожал и качался в разных направлениях танцующий живот Нади Кутузовой, над собственными остротами одиноко хохотал сценарист Кайк. Толстая Маринка Хохлова подставляла кому-то — не ему ли самому, Феде, очень хмельному тогда? — свои толстые губы для поцелуя. «Стоп! — обрадовался Карасевич. — Может, сейчас я у Маринки? Квартира явно бабская!»
Он на радостях вскочил со стула и распахнул глаза, но память с жестокой ясностью продолжала оживать, опровергая заблуждения. «Нет, у Маринки я раньше уже был и ничего похожего не видел, — вспомнил Федя. — Маринкина квартира сделана в мавританском стиле. А главное, там сидит эта омерзительная толстозадая тварь — ротвейлер, кажется? Да и сама Маринка на ротвейлера похожа. И сзади, и сбоку!»