Восторг любви снова обдал Лику счастливым жаром. Она мигом взобралась по крутой кованой лестнице на цеховые антресоли. В старые годы в этой стеклянной избушке на железных ножках сидело местное начальство. Теперь там размещалась администрация сериала, и у Феди здесь тоже имелся свой собственный кабинет. Вчерашняя вечеринка, как всегда, началась именно на антресолях. Переместилась она вниз, в цех, лишь после того, как веселящиеся начали опасно спотыкаться на лестнице, гремучей, суровой и узкой. А они то и дело спускались, чтобы поплясать на просторе или сбегать по нужде. Когда вчера Лика уезжала, кое-кто еще закусывал и вел беседы на антресолях, на Федином диване, но внизу было уже куда веселее.
Сейчас в Федином кабинете темно и тихо. Тут настоялось и вчерашнее дневное тепло, и довольно тошные, особенно поутру, запахи неубранного стола. Лика протянула руку к выключателю. Тот лишь сухо щелкнул, не тревожа ламп. «Ну вот, пожалуйста, — света нет! Эти жмоты опять задолжали Энергосбыту», — про себя поругала Лика заводскую администрацию.
Несмотря на полутьму, Лика уже разглядела, что Федя лежит на диване. Его длинное тело было неловко вытянуто и с головой прикрыто знаменитым долгополым пальто (от Армани, кажется). Хотя пальто уже немного засалилось и поэтому отошло в разряд рабочих, непарадных, Федя до сих пор выглядел в нем неотразимо богемным и стильным. Не портили этого впечатления ни надорванный карман, ни нехватка верхней пуговицы. До своего исчезновения пуговица висела, что называется, на соплях, то есть на длинной полустертой нитке. Долго висела, месяца два. Папа Горохов злорадно смотрел на эту нитку и думал: «Ага, Катерина пуговицу не пришивает мужу нарочно, в отместку за неверность». Он был единственным из Фединых знакомых, кто полагал, что Катерина, как положено супруге, варит борщи и пришивает пуговки. Он также наивно надеялся, что рваные карманы, мятые носовые платки и трехдневная щетина лишат когда-нибудь Федю мужского обаяния. Тогда женщины, и Лика в том числе, побегут от него врассыпную. Ничего подобного! Женщины окружали Карасевича тоже богемные — беспечные, с воображением. Они умели любить его таким, каков он есть, с оторванной пуговицей и без идеальной стрелки на штанах.
Как же тем утром хотелось Лике, запыхавшейся от бега и счастья, взлететь прямо с порога антресольного кабинета. Взлететь и упасть на любимое длинное тело!
Она даже сделала один шаг. Но тут что-то остановило ее, будто в горячую грудь больно ткнулся чужой жесткий палец. Так она говорила потом. А в ту минуту она ничего не говорила и даже не думала — просто замерла как вкопанная.
Было в Фединой фигуре что-то невозможное. Что — не понять. Не в том даже дело, что лежал Федя тихонько, а не всхрапывал, не дышал сипло (у него всегда был немного забит нос). К этому сипению Лика привыкла настолько, что не замечала. Шумное Федино дыхание для нее просто было свидетельством того, что он рядом, а это лучше всякой тишины. Нет, странным показалось теперь что-то другое. Ведь Федя не мог?..
Она еще не разобралась, что же такое «Федя не мог», когда разглядела темную лужицу на линолеуме. Лужица натекла с дивана — его обивка указывала на это темной расплывшейся полосой. А полоса шла от Фединой спины. «Никогда, никогда не мог Федя так скорчиться!» — наконец закончила Лика свою недодуманную фразу.
Она сделала еще один осторожный шаг, присела у дивана, макнула палец в лужицу, уже подсохшую по краям. Потом поднесла палец к глазам. Знакомый, с ржавчинкой, запах крови ударил ей в ноздри. Еще бы этот запах она не узнала! Ведь она никогда не могла совладать со своими порывами и потому вечно то натыкалась на какие-то ветки и палки, то резала руки ножом или маникюрными кусачками, то сшибала в кровь коленки, то прикусывала язык. Она так привыкла совать в рот порезанный палец и зализывать раны! Кровь соленая. Она пахнет железом. И палец сейчас у нее именно в крови!
Запах этот, и тишина без посипывания, и странная Федина спина под пальто («никогда он не мог так!..»), и страшный холод в собственной груди, под кофточкой, — все это враз сказало ей: Федя мертвый. Мертвый! Это его холодная кровь лужицей разлилась по линолеуму!
Она закричала. Крик вышел тихий, ни на что не похожий, неприличный. Лика сама его испугалась. Она в ту же минуту сообразила, что совершенно одна — в громадном темном цехе, посреди развалин мертвого завода, в глухой чаще деревьев, разросшихся на воле. А за деревьями только пыльная окружная дорога да поля, поля, поля… Она совсем одна!