— Ты меня узнаешь? — спросил он Бориса.
— Что, в нынешнем сезоне шутка такая? — удивился Борька.
— Но ты не находишь во мне ничего странного?
— Странного? Чокнутый ты какой-то. Но этого всегда в тебе было вдоволь…
Анатолий не возражал. Раз Борька признал его, значит, так оно и есть, ему можно верить, он не ошибается, не умеет ошибаться. Борька не знает одного: что Анатолий примчался сюда обрести ясность и спокойствие — и не обрел. Прошлое, оказывается, не принадлежит ему. Память снова подвела, выдавая чужие воспоминания за свои. И значит, как ни странно, даже детство у него общее с кем-то неизвестным, с тем, от кого Билун с самого утра отгораживается волевой преградой.
Не стоило дальше обманывать себя, искать истину там, где она никогда не лежала. Прошлое — по крайней мере, малая родина и детство — не хранило тайны удвоения. И коли уж на то пошло, не было никакого удвоения, недовыздоровления и прочей чепухи. Дабы найти иную, столь же естественную причину сосуществования действительности и сна, надо было освободить дорогу тому, что до сих пор прорывалось нечаянно. Вот-вот Билун все узнает или вспомнит. Знакомый звук или запах — и он, наконец, заново обретет себя. Только теперь уже насовсем…
Анатолий полуприкрыл глаза, притушил барьер самовнушения, медленно стаявший, едва его ослабили с двух сторон. Помимо Борькиного дворика Билун тотчас оказался в саду Института космической медицины, и Альбина Викторовна держала его за руку. Рядом, оттянув тяжелой головой край гамака, глядела исподлобья рыжая боксерка Нэнси. Последние дни она выла по ночам, изрыла весь сад ямами. «К покойнику!» — говаривает при встречах институтский сторож Никодим Электроныч. И отворачивается.
Анатолия знобило. Губы секла лихорадка. Но мысли фиксировались четко, сразу за обоих. Лихорадочные мысли, умноженные на два одинаковых сознания и разделенные между двумя одинаковыми телами…
ЛАДНО, ПРИВЕТ… ДОГАДЫВАЮСЬ, НЕ БЫЛО ВЫХОДА… СПОКОЙНО… ХОТЕЛОСЬ ЖИТЬ, ЗАКОНЧИТЬ РАБОТУ. ТЕЛО РАЗВАЛИВАЕТСЯ… НИКТО НЕ ПОМОГ. ДАЖЕ ГРИША…
СТРАННО, ДОНОР САМОГО СЕБЯ… ЗОВИ БРАТОМ — КОГДА УЙДУ… УЙДУ? ТОЧНО? К СОЖАЛЕНИЮ! ИНАЧЕ СТАЛ БЫ Я СЕБЯ ЗАНОВО ЗАТЕВАТЬ… КАК ТЕЛО? НЕ ЖМЕТ?..
ТРУДНО ПОВЕРИТЬ… БЕЖАЛ ОТ СЕБЯ… ДАЖЕ В ДЕТСТВО… ПРЯТАЛСЯ КАК ДУРАК…
РАЗВЕ ОТ САМОГО СЕБЯ СПРЯЧЕШЬСЯ?
Спор с самим собой: одна половина проникнута подавленной завистью, другая — неуверенна и жалостлива. Вместо того чтобы обрести себя нацело, сознание снова разложилось на два скрещивающихся потока мыслей. Кое-что не затрагивалось, не договаривалось, однако окрашивало мысли созвучием чувств. Вопрос и ответ почти сливались, вопрос едва не обгонял ответ, объединение ощущений нарастало, ускорялось, уже трудно было различить, кому какая мысль принадлежит. Даже непостоянное «ты» в обращении к другой половине потихоньку скрадывалось, заменялось размазанным двуликим «я»…
КАКИМ ЖЕ ОБРАЗОМ?.. НУ, ПОМНИШЬ, Я ВЫСТУПАЛ С ЗАКРЫТОЙ СТАТЬЕЙ ПО ПОВОДУ ЭФФЕКТА БРАТЬЕВ ШАРАПОВЫХ?.. А, ЭГОТРОН…
В уголке памяти, калачиком свернулось воспоминание о том, как на отзыв в лабораторию направили шараповское изобретение: «Метод перезаписи личности путем поатомного адекватного дублирования на эготроне». Биологу Билуну нечего было противопоставить безупречному построению доказательств. И все же подобные открытия надо уметь вовремя закрывать… Свои аргументы на запрет бесконтрольного дублирования удалось тогда заимствовать из области этики — кого не испугала бы возможность неограниченного продления жизни с любого неперед заданного момента!
Надо же, чтобы по иронии судьбы именно ему пришлось такой возможностью воспользоваться! Он списался с Арктаном Шараповым тогда, когда уже все способы лечения были исчерпаны и врачи отступились. Больших трудов стоило склонить на служебное преступление Гришу Лукконена. Гришины опыт и логика протестовали против парадокса: подмена вместо исцеления. На счастье, он усмотрел в шараповском феномене перспективы для космической медицины, а ради медицины Гриша был готов на все. Построили эготрон. Сняли матрицу с умирающего тела Билуна. Внесли коррективы. И пустили в свет новенький дубль Анатолия Сергеевича. Память пришлось чуть-чуть выщипать, особенно последнее полугодие…
Знобило все сильнее.
— Зазяб? — удивился Борис. — Может, стопочку домашней с дороги?
Анатолий передернул плечами.
Альбина Викторовна губами коснулась его лба:
— У тебя жар. И беспокойство. Ты о чем думаешь?
— Ах, оставь, ерунда! Скоро пройдет! — одновременно ответили оба Билуна в Борькином дворе и в Свердловске.
И оба поняли зловещий смысл слова «пройдет». И оба покачали головами.
СКОЛЬКО ОСТАЛОСЬ?.. СОВСЕМ ПУСТЯКИ… ПЕЧЕТ…
Для описания боли не требовалось слов. Она равномерно разделилась между двумя телами, разбавленная легкостью и тем наркотическим возбуждением, которое не дает умирающему иллюзий. Половиной сознания предстояло пройти через смерть. И выжить с непотревоженным разумом!
УСПЕЮ ПРИЕХАТЬ?.. ВОТ ЕЩЕ, НЕ НАДО, НАС НИКТО НЕ ДОЛЖЕН ВИДЕТЬ ВМЕСТЕ…
Часть мыслей, привязанную к Свердловску, затянуло дымкой. Словно он там опомнился и решил оборвать контакт.
Но теперь Анатолий не боялся правды, был готов к борьбе, был готов выйти против всего мира, даже против самого себя, догорающего первым телом в саду Института космической медицины. Он усилил прием, вновь добился совпадения восприятий. И качнулся от боли. Напрягся. Преодолел. Помог преодолеть второму, вернее, первому себе в Свердловске. Нэнси лизнула руку и полезла под ладонь холодным морщинистым носом.
«Я тоже обязан быть рядом», — твердо подумал Анатолий.
Эта мысль родилась уже где-то на третьем уровне сознания, закрытом от приема в Свердловске: на втором велся мысленный диалог, первый, самый поверхностный, был оставлен для Бориса с его ленивыми вопросами и необязательными ответами. Ночная фиалка, сложившая на день лепестки, еле пахла, смешиваясь с нежным ароматом жасмина в Свердловске, оба запаха без труда забивал назойливый шиповник… Под Ленинградом ягоды шиповника крупные, круглые, почти безвкусные и безобидные, здесь же мелкие, удлиненные, сладкие и с ужасно кусачими семечками — если насыпать за шиворот, семечки въедаются в потное тело, только в речке и можно спастись от злой украинской шипшины. Такие же въедливые и колкие бьются в голове свои-чужие мысли…
ВСЕ ЗАИНТЕРЕСОВАНЫ В ПРОДОЛЖЕНИИ ОПЫТОВ «ЧЕЛОВЕК В ДВИЖУЩЕМСЯ МИРЕ».
ХОРОШО, ЧТО УМИРАЯ, ОСТАЮСЬ. ПЕТРУЧИКИ ДОВЕДУТ ДО УМА ЛЮБУЮ ИДЕЮ, НО КОМУ-ТО ВЕДЬ НАДО ИХ ВЫСКАЗЫВАТЬ! НЕЛЬЗЯ ВОТ ТАК УМЕРЕТЬ — РАСПЫЛИТЬСЯ, КОЛИ УЖ ПОВЕЗЛО… ХОЧУ СВОИМИ… ТВОИМИ РУКАМИ ДОБИТЬ РАБОТУ… ДЛЯ ОСТАЛЬНЫХ НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТСЯ: ТЕБЕ — МНЕ УДАЛОСЬ ВЫКАРАБКАТЬСЯ… СМЕШНО И ДВУСМЫСЛЕННО ГОВОРИТЬ СЕБЕ «ТЫ»… ТЫ ЕЩЕ В БОЛЬШЕЙ СТЕПЕНИ «Я», ЧЕМ Я БЫЛ СОБОЙ В ЛУЧШИЕ ГОДЫ… У МЕНЯ БЫ НЕДОСТАЛО МУЖЕСТВА КИНУТЬСЯ НА ГУЖБАНА…
ПРАВДА, В ЭТОТ МОМЕНТ НАС БЫЛО ДВОЕ… ТЫ РЕШИТЕЛЬНЕЙ И СВЕЖЕЙ… НЕ ПО ВОЗРАСТУ — ПО ДУХУ… ТЫ ВСЁ СДЕЛАЕШЬ КАК Я… ЛУЧШЕ МЕНЯ…
Самопризнание требовало встречной откровенности. Но какая откровенность (или сокровенность?) между двумя «я»? Не лучше ли прислушаться, чем оба друг от друга отличаются? Едва что-то такое забрезжило, Анатолий немедленно загнал мысль на сокровенный третий уровень…
Он понимал, что замыслен быть молчаливым продолжением мозга и тела умирающего в Свердловске Билуна А. С., доктора биологических наук, прославленного своими работами по динамической физиологии. Он, новый Билун, Билун-второй, призван из небытия для дела, которому уже посвятил двадцать лет творчества из тридцати четырех годиков заканчивающейся сейчас в первом варианте жизни. Он скопирован и исправлен и лишь по недоразумению несет в себе информацию о болезни, которой больше нет в теле, он запрограммирован на единственную задачу — завершить научные деяния доктора Билуна. Того Билуна. Которого в лаборатории прозвали АС. Все просто. И несмешно. Он нашел себя, обрел себя в этом мире. И не в силах смириться с ролью собственной малоценной копии…