Мак Канн ничего подобного не воображал. Поплевав на руки, он во мгновение ока забрался внутрь. В три длинных торопливых шага оказался у мешков и, как раз сграбастав их, услышал, как открывается дверь и вновь грохочут по крепкому полу шаги.
— Я зашел, — обозленно произнес он, — и теперь не уйду.
Единожды сморгнув, словно вспышкой молнии, обозрел он все вокруг, но спрятаться было негде. Перешагнул он тогда дубовый ларь и притаился за ним. За спиной у Патси были теперь книги, перед ним — здоровенный сундук, а сверху — два набитых мешка. Скрыт он оказался добротно, а между мешками открывался обзор.
Уставился на дверь.
Чистый человек вошел и встал сбоку. За ним вошла женщина уж точно еще более отмытая, чем тот мужчина. Отчего-то она, хоть и была рослой, казалась легкой, как перышко. Одета в тонкое розовое платье того паутинного свойства, что висело и плыло в воздухе при всяком движении. На обнаженных плечах покоилась батистовая накидка, она тоже струилась и плескала, когда женщина двигалась. Волосы — словно из тончайшей канители, легкие, как пух чертополоха, и так же волновались они и струились мелкими локонами и кудряшками.
Эти двое уселись за стол напротив друг дружки и некоторое время не разговаривали. Затем мужчина поднял голову.
— Я получил сегодня утром письмо от твоей матери, — негромко произнес он.
Женщина ответила так же негромко:
— Я не знала, что ты состоишь с ней в переписке.
Мужчина слегка повел рукой.
— И я не знал, что твоя переписка была столь примечательна, как я это выяснил, — сказал он.
Женщина отозвалась холодно:
— Ты вновь открываешь эту тему.
— Открываю — вынужден. Твоя мать подтверждает все, в чем я тебя обвинил.
— Мать меня ненавидит, — сказала женщина, — она подтвердит обо мне что угодно, если это достаточно скверно.
— Она твоя мать.
— О нет, отнюдь! Когда я перестала быть ребенком, она перестала быть матерью. Мы всего лишь две женщины, столь близко знакомые, что можем быть врагами, никак друг друга не стесняясь.
— Не чушь ли ты говоришь?
— Я совершила против нее преступление. Она никогда не простит меня за то, что я юнее и я хороша ее красою. Она оставила моего отца, потому что он сказал, что я хорошенькая.
— Всё это… — проговорил мужчина, дернув плечом.
— А о том, чтó она бы сделала против меня, ты осведомлен достаточно — если учесть то, что наговорила тебе перед нашей женитьбой.
— Ты признала, что не все сказанное — вранье.
— Некоторые факты — правда, а все оттенки — ложь: такое скажет любящая мать о своей дочери! Но то старая история — или мне так мнилось.
— Старая история забыта, пока новая не вытащит ее из памяти, — промолвил он.
Она тоже слегка повела плечами.
— Эти разговоры начинают меня утомлять.
— Могу понять… К своему письму твоя мать приложила некоторые другие, от своих друзей — они настаивают на фактах и добавляют еще.
— Это письма или копии писем?
— Копии.
— Разумеется, моя мать запретила тебе раскрывать публично, что она пересылает тебе частную переписку со своими друзьями?
— Естественно.
— Очень естественно; причина же в том, что она писала эти письма сама себе. У этих копий нет оригиналов.
— И опять ты городишь чепуху.
— Я знаю ее лучше, чем ты, — лучше, чем она знает саму себя.
Вновь на несколько мгновений возникла меж ними тишина — и вновь прервал ее мужчина.
— Кое-чего я сделать не в силах, — произнес он, помолчал, продолжил: — Я не могу добывать нечистые сведения в нечистых местах, — продолжил он, и вновь между этими людьми пало молчание.
Она безмолвие терпела, а вот он — нет.
— Ты ничего не говоришь! — сказал он.
— Мне кажется, это целиком и полностью твое личное дело, — последовал ее тихий ответ.
От него он отмахнулся.
— Ты не можешь так запросто со мной развестись. Это наше дело, и нам необходимо его уладить между собой.
Ее рука покоилась на столе, и мужчина вдруг потянулся к ней, положил свою ладонь поверх. Женщина руки не отняла, но напряжение в ней стало сильнее прежнего. Мужчина убрал руку.