Глава XXXIV
Мэри проснулась рано.
Утро стояло серое, небо — плоское и литое, лишь там и сям тонкие борозды размечали его сжатые от урожая поля.
Подняла Мэри голову и поглядела на отцово место, но его там не было: мешки валялись скомканные на земле.
На земле растянулась рослая фигура Финана, прямая как жердь. Келтия слегка изогнулся, одну руку заложил за голову. Арт свернулся клубочком, руками обнял колени, мешковину с себя сбросил. Айлин Ни Кули лежала на животе, волосы жухлой травой разметались по сторонам.
Мэри легла, ибо слишком рано еще было вставать, но тут ее навестила мысль, и Мэри встала вновь. Подумалось ей, что, может, отец тихонько вернулся среди ночи да забрал с собой осла и повозку, и от этой мысли грудь ее наполнилась страхом.
Сбегала она по дороге и увидела повозку оглоблями кверху, а еще чуть дальше на боку лежал осел.
Вернулась на цыпочках, счастливо улыбаясь про себя, бесконечно осторожно укрыла Арта и сама устроилась поспать. Лагерь не будила, ибо желала предоставить отцу как можно больше времени вернуться незамеченным.
А пока спала Мэри, небо распустило паруса: исполинские галеоны облаков отправились в плавание на запад, и так, флотилия за флотилией, освободили забитые гавани. Черные облачные громады покатились по небу — росли они вместе, соприкасались и разлетались врозь, ускользали в грузной спешке, словно по стремнинам рвется армада, сонно наполняя шумные паруса, стройные рангоуты повернуты к бризу; вахтенные на своих постах, кранцы еще не убраны с качающихся бортов; суда едва ль не касаются друг друга; моряки кричат, тяжко налегая на дубовые багры, и вновь налегают, и великие корабельные носы движутся прочь, воды кипят между ними, и громогласные прощанья призрачно поют волнам.
И вот уже небо сделалось ярким морем, усеянным островами; они таяли и крошились и уплывали прочь, более не острова, но многие перья, хлопья и дымчатые гирлянды, торопливо бегущие, ибо солнце воздвигло на небеса свое спокойное око, уставилось вдаль и вниз на серые просторы, и пред взглядом его туманы сбились в стаю и скрылись с милою спешкой; темные дали сделались белы, темно-синие шири стали голубыми, земля и небо засверкали и засветились в лучезарном солнце.
Лагерь проснулся раньше Мэри, и вновь возник вопрос, куда подевался ее отец.
— Скоро вернется, — ответила Мэри. — Должно быть, подался по дороге — глянуть, не найдется ль нам чего поесть. — Она тянула с приготовлением завтрака до последней возможности. Ради этого пролила кипяток из котелка — и опрокинула жаровню, когда вода вскипела вторично.
Уже собрались усесться за трапезу, как появился Мак Канн, и Мэри придерживала завтрак, пока не дошел отец к ним — шапка на затылке, на лице счастливейшая улыбка, а в руке газетный сверток.
Мэри быстро глянула на него со значением.
— Удалось ли тебе добыть нам что-нибудь поесть? — спросила она — и тут изумилась.
— Удалось, — ответил он и вручил ей объемистый сверток.
Она воспользовалась этой возможностью и шепнула ему:
— Ну?
— Порядок, — сказал он, кивая на сверток, но на самом деле отвечая ей на вопрос.
Она развернула добычу.
Внутри оказались куски бекона и куски говядины; десять колбасок и половина громаднейшей буханки — все это, а вдобавок еще и небольшая плоская бутыль, полная рома, и две пары чулок, составляло содержимое свертка.
— Кидай колбаски на сковороду, — велел Патси, — а потом раздай всем, съедим.
Мэри положила колбаски на сковородку, а когда они поджарились, раздала всем, и была та снедь съедена по справедливости.
После завтрака раскурили трубки, но почти сразу собрались, чтобы продолжить путь.
— Сегодня вечером, — сказал Финан, — простимся.
— Ага, — сказал Мак Канн, — жалко, что вы уходите, нам было вместе ладно.
Осел получил указания, и двинулись они по дороге. Все на своих местах, как привыкли: Финан, Айлин Ни Кули и Мэри Мак Канн — с ослом, и разговоров в том собранье хватало, ибо по временам беседовали они друг с дружкой, а иногда — с ослом, однако осел слушал, к кому б ни обращались, и никто не возражал.
Патси и Келтия шагали за повозкой и увлеченно толковали. Следом за ними бесцельно брел Арт и напевал обрывки песенок. Ни одной не знал он целиком, но запомнил слова многих и умел повторять мелодии до того точно и с таким постепенным перетеканием одной темы в другую, что двадцать минут таких напевных вариаций казались единым музыкальным произведением.