Парень. Какая-то дорога... Куда-нибудь да приедем.
Девушка. Лишь бы только не в Ригу. Там на разговоре не выедешь.
Парень. Не выедешь? Это я-то? Да. Нет. Корова. Борода... Еще как выеду!
Девушка. И денег нет...
Парень. Продадим что-нибудь. Ведь я с тобой. (Подсчитывает.) Пиво у нас есть, хлеб есть. И язь и сигареты...
Девушка. И поцелуи!
Не выпуская из руки язя, парень обнимает девушку и привлекает к себе. Пауза.
Парень. Покурим!
Девушка. Осторожней. Здесь хлопок.
Парень. Молчи, глупая! Тоже мне драгоценность! У меня легкая рука, вроде как у того дяди, что баню в Петсери спалил: затопил баню, а загорелся весь город.
Они берут по сигарете и начинают курить — парень курит со знанием дела, девушка неумело.
Девушка. Видишь? Курю!
Парень. Тогда поцелуемся.
Пока по «нашей» дороге направляются в гавань грузовик с хлопком и серая «Волга», из порта на острове выходит к материку морской паром.
Купающийся в безветрии и утреннем солнце порт, над которым тоскливо и маняще гудит на прощание сирена парома, похож и в то же время не похож на множество таких же маленьких портов Эстонии. Аккуратные и какие-то голые домики: зал ожидания с билетной кассой и почтой, столовая, гараж, приземистый вытянутый пакгауз, пара стандартных строений из белого камня. Неудержимый и беспощадный морской ветер, топчущийся по девяти месяцев в году на этом округло выступающем в море мысу, где из-под сине-серого щебня выдирается на поверхность белая кость известняка, этот самовластный ветер, которого мы пока не чувствуем и не слышим, расплющил ногами даже можжевельник и пригнул к земле сосны, превратив их в горбатых карликов. Тут пытались сажать деревья — выживает одно из пяти. Эти выжившие назло всему деревья как бы олицетворяют собой бессильный протест. Глаз кинокамеры шарит по бесплодной земле и останавливается на зеленом клочке, на веселой густой траве, которую щиплют привязанная овца с двумя ягнятами. А затем земля уходит под воду, становится морем. Под лучами ясного-ясного утреннего солнца лежит, отражая бледную небесную синеву, море, у него идеально отшлифованная и теплая на взгляд поверхность. В него вонзается мол, похожий на вилку с двумя зубцами. На одном зубце — невысокий маяк. У причала разгруженное судно, его задравшаяся корма и черный форштевень ломают идеальную прямую мола. Единственные признаки жизни на нем — нижнее белье, три тельняшки и фартук кока, развешанные на шлюпках.
Метрах в двухстах от мола, раздувая белые пенистые усы и оставляя за кормой лениво расходящийся в стороны треугольник килевой воды, идет паром. Его крупный серый корпус осел в воде грузно и по-домашнему уверенно. Над серединой палубы возвышается ослепительно-белый командный мостик, опирающийся на пассажирские салоны с правого и левого борта и оставивший под собой длинный высокий туннель: скважину для ветра и проезд для машин. Мирный паром с мирным грузом: три больших высоких рефрижератора с мясом и рыбой да два видавших виды грузовика, мелодично дребезжащие от легкой вибрации. В их кузовах тысячи пустых бутылок, немых свидетелей эстонской жажды. Затем машина с соленой рыбой. Остальное место занимают пустые бензиновые цистерны с большими буквами на запыленных боках: «Огнеопасно!» А между двумя автоцистернами втиснулась еще одна машина — конское ржание прошлого. В кузове с высокими бортами — шесть лошадей: глаза, полные отчаянного страха, подрагивающие мышцы шеи и ног, настороженные уши. Конская голова на фоне моря — устрашающа и нелогична. Кто-то написал на борту: «Привет материковым лисицам...»
Машины стоят так тесно, что перебираться от одной к другой приходится через крылья и капоты.
В пассажирском салоне всего двое сонных людей.
Командный мостик. У рулевого пульта матрос с красной повязкой на рукаве, он шевелит рукоять изредка и с ленцой. Справа от пульта, у машинного телеграфа, оба рычага которого повернуты почти до отказа на «полный вперед», стоит капитан. Это молодой моряк лет двадцати пяти — двадцати семи, высокий, светловолосый, спортивный, один из тех хороших моряков, которых выпускает Таллинская мореходка. Лицо у него еще мягкое, мальчишеское, лишенное резких, суровых линий, неизбежно накладываемых долгой матросской жизнью, большой и одинокой властью капитана над людьми, его неделимой ответственностью. В связи с тем, что сегодня иванов день и на материке парому предстоит принять легковые машины, туристские автобусы и множество людей, которые, невзирая на строгие надписи («Вход посторонним воспрещен»), будут лезть на мостик и которым он с искусно скрытым удовлетворением согласится продемонстрировать свой паром и свое капитанское величие (слова «мой паром» звучат в его устах так же естественно, как «моя жена»), — в связи со всем этим, а также благодаря въевшейся в плоть благовоспитанности он в полном капитанском параде. Белая нейлоновая рубашка подчеркивает на зависть ровный и здоровый загар шеи и лица. Капитан опускает ручкой толстое стекло, взгляд его удовлетворенно обводит мастерски расставленные на палубе автомашины, задерживается ненадолго на лошадях и, скользнув через апарель, добирается до сияющего, как зеркало, моря.