Штурман. С таким глазом?
Капитан. Нет, не с таким! С тем, который не подбит! Пришли сюда вахтенного.
Штурман уходит. Матрос возвращается и принимает от капитана рулевую вахту. Материковый берег с его углообразно вытянутым пирсом все приближается и приближается.
«Наше» шоссе. Грузовик с хлопком. Водитель мурлычет песню. Девушка и парень спят, их волосы усыпаны, словно цветами, клочьями белого хлопка. Обоих обвивает веревка с еще не съеденными язями. Чуть впереди грузовика едет большой «Икарус», а еще дальше — коричневая инвалидная коляска.
Как раз в этот миг грузовик с хлопком чрезвычайно робко обгоняет серая «Волга». Она прижимается к левому краю широкой и прямой дороги, оставляя между собой и грузовиком несколько метров. Лишь через двести метров «Волга» начинает медленно перемещаться на свою правую сторону — почерк начинающего водителя.
В «Волге» сидят доцент и парикмахерша. Ведет доцент. Женщина рядом с водителем видит и дорогу и окрестности, но ею владеет лишь одно, главное чувство: «Наконец-то я сижу в своей машине». Это чувство придает ей тот вид, который нам так же примелькался на дорогах нашей страны, как рекламы сберегательной кассы. Тут и хвастливая радость, и чувство превосходства, и радость лягушки, вознесенной своими сестрами на болотную кочку, радость, которую люди маскируют притворной простотой и благодушно-сюсюкающим снисхождением к «массам». Это выражается в некоторой судорожности лицевых мышц, в осанке головы, в сдержанности взгляда, в манере речи.
Сочиняя для режиссера и самого себя длинные и, вероятно, не очень существенные характеристики, я исхожу из принципа, опровержение которого стало для многих и молодых и старых писателей делом жизни, славы и чести. А убежден я именно в том, что порядочный с виду человек вовсе не всегда должен быть в душе прохвостом, догматиком или бездушным чурбаном. Убежден, что совесть не всегда прячется под маской, ярко и размашисто расписанной экстравагантностью, хамством, слабостью, стиляжничеством и нелогическим поведением. Знаю, что положение «все так и есть, как видишь» не является абсолютной истиной. Но «не верь глазам своим» отстоит от нее еще дальше.
Итак, в «Волге» сидят двое. Парикмахерша, свежеиспеченная жена доцента, являет собой тот тип совершенной красавицы, какой производят на базе природных ресурсов косметика, кино, модные журналы и беспощадность конкуренции. Прическа, брови, ресницы, цвет губ, вырез легкого летнего платья, математически рассчитанный и обнажающий все, что надо, холеные руки, лак на ногтях — все это налицо. Однако с тем избытком, от которого естественная красота и элегантность, непременно требующие и некоторой небрежности, уже задыхаются. И сейчас, когда парикмахерша смотрит на дорогу, а может быть, и в свой вчерашний день, возле ее рта вдруг появляется злая, самодовольная, решительная и черствая складка, столь свойственная женщинам, чье прошлое пестро, как лоскутное одеяло, и знало лишь один закон: «Хватай!» Ей может быть и двадцать пять и двадцать восемь лет. Лицом она моложе своих лет, глазами — старше.
Доцент, не рискующий в качестве начинающего водителя отрывать взгляд от бегущей навстречу дороги, на десять лет старше жены. У него большая и нескладная голова мыслителя, острые и высокие залысины на висках. Лицо у него по-кабинетному бледное, отчего его жена кажется еще более загорелой. Он хорошо одет, однако чувствуется, что он кем-то хорошо одет. Для своих лет он полноват. Иногда он поглаживает руку жены (в такие моменты скорость падает до сорока километров), потом приглаживает волосы и с панической стремительностью снова хватается за руль. Влюбленный интеллигент так же легко превращается в слепого идиота, как и все остальные, а при наличии фантазии ему удается стать трижды идиотом.
Парикмахерша. Как хорошо ты ведешь, Артур!
Доцент. Еще не очень уверенно.
Парикмахерша. Это придет. Машина-то своя. Господи!
Доцент (у него и ласкательные словечки звучат по-профессорски суховато). Да, золотко, мы с тобой, да. И машина своя и едет. Да. Нам бы стоило взять с собой и твою дочку, ребенок привык бы ко мне и...
Парикмахерша. Артур! Я хочу быть с тобой одна. Одна. Пускай твои старики увидят меня в первый раз без ребенка.
Доцент. Они знают, что он есть. Я написал. Твой дядя — инвалид, а наш ребенок сидит у него на шее уже второй месяц. Инвалиду это тяжело.