Сколько она танцевала, Самсут не помнит, поскольку пришла в себя лишь от восхищенных возгласов.
— А еще кто-то утверждал, что она русская! — по-английски крикнула какая-то девочка-подросток, и танец, став окончательно всеобщим, возобновился с новой силой.
Однако Самсут, внезапно как-то опустошенная, вышла из круга и присела на плетеный стул у раскидистого платана. Старик совсем незаметно оказался рядом и заговорил с ней на прекрасном, утонченном английском: на таком, должно быть, говорили учившиеся в Кембридже до Второй мировой:
— Ты понравилась мне с первого взгляда, джан. Еще там, когда повалилась с детьми на землю. Глупый да малый всегда скажут правду. А правда в том, что ты настоящая. Настоящая с ног до головы. Только, как все мы, с одним недостатком… — Старик говорил тихо и важно, и от его слов и голоса Самсут словно снова впадала в сладкий сон. — Ах, этот роковой недостаток: робость. Мы сами себя не знаем и словно боимся узнать. А ведь мы, джан, один из древнейших культурных народов на земле. У нас великая религия, а когда-то было и великое царство. О, великий город Ани с тысячью церквей! Монархи, в чьих жилах кипела армянская кровь, царствовали в Византии. И когда Европа еще спала в пеленах варварства, у нас уже была великая литература… Не надо стесняться себя, Самсут-джан, — надо быть собой, только собой. Ничего не бойся, ступай, тебя отведут в дом, где тебя ждет покой. А завтра… Завтра мы поговорим с тобой обо всем.
Глава шестнадцатая
Рекламное лицо
В отведенной специально для нее просторной комнате было темно. Не включая света, Самсут на ощупь подошла к огромному окну. Очень скоро ее глаза привыкли к темноте, и тогда она обнаружила, что черный бархат властвует только вокруг виллы, а сзади, на юге, мерцает зарево большого города. Она повернулась туда — и снова застыла почти в священном восторге: высоко над городом золотом вспыхивали на холме мраморные колонны легендарного Акрополя, освещенные лучами прожекторов. Они выглядели словно некий фантастический ковчег, плывущий неизвестно куда, а рядом висел огромный и желтый шар луны. Неужели этот же шар, быть может, видит сейчас и Ваня?..
Тоска по сыну на мгновение сжала сердце Самсут, но в этой тоске не было ни горечи, ни чувства вины — уж если ей выпали в жизни такие приключения, то у него их будет гораздо больше, иначе какой же смысл в торжестве всей этой цивилизации?..
Только сейчас, впервые за все время пребывания в Греции посмотрев на часы, Самсут с удивлением обнаружила, что еще только около десяти вечера. «Наверное, все-таки надо было спуститься, поблагодарить хозяев и обсудить наконец то, что привело ее сюда, в такую даль от России», — запоздало спохватилась она. Самсут скоренько умылась, оделась поскромнее и спустилась вниз, совершенно не представляя, куда пойдет и как будет называть своих гостеприимных хозяев.
Словно первобытный человек, она направилась прямо на свет и действительно вскоре оказалась в комнате, представлявшей собой не то современную гостиную, не то какую-то таверну, с очагом, с тележными колесами, развешанными по стенам, с букетами засушенных цветов в вазах и плетенными вручную половиками на полу. На широком и низком диване, застланном полосатой тканью, полулежала все в том же черном платье Сато, на полу прямо у ее ног примостилась нахохленной птицей Нуник-ханум, а посередине восседал на табурете прямой как струна сам хозяин, который курил неизменную сигару.
Самсут вышла на свет, словно на сцену, и на нее сразу уставились три пары пронзительно-черных глаз.
— Good evening! — осторожно произнесла она по-английски, но ответом ей было глухое молчание. Самсут покраснела, растерялась и повторила уже по-русски: — Добрый вечер.