— Вы обращались в банк с заявлением о пропаже?
— Еще нет.
— То есть у вас была кредитная карта. Какого банка?
— Не знаю. Там было написано VISA.
Полицейские удивленно покачали головами. Похоже, они ей не особо поверили.
— Что ж, в таком случае мы предлагаем вам проследовать обратно в отель и не покидать его до полного выяснения обстоятельств.
Самсут не отвечала.
— Вы поняли наше предложение? Вы с ним согласны?
— Да-да… то есть нет, я хочу советского посла!
Полицейские снова переглянулись.
— Вы хотите сказать, российского консула?
— Конечно!
— В таком случае мы вынуждены задержать вас до допроса следователем. Идемте.
И с теми же победными улыбками на загорелых лицах два полицейских распахнули перед ней одну из трех металлических дверей, выходивших в увитую растениями комнату.
Внутри было прохладно и достаточно светло. На откидной сверкающей кровати смутно белело одноразовое белье, и, только присев, Самсут вдруг почувствовала, как она устала, как хочет спать и как все-таки ноет от вынужденного прыжка со второго этажа тело.
Она легла, закинув руки за голову и глядя в синее небо за крошечным окном наверху.
«Вот и прокатилась к морю! И как я теперь расплачусь за этот чертов тур? А ведь придется платить, ведь после того, что случилось на вилле, эти гады не только не заплатят ни гроша, но и, пожалуй, взыщут все то, на что тратились, включая шампанское в „Европейской“… Как там говорила бабушка, долг — огненная рубашка? Но ведь огонь стихия очищающая… Стихия, стихия… Какие там стихи были про Пафос? „Не розу хиосскую, не розу пафосскую…“» — Тут мысли ее окончательно запутались, и Самсут сама не заметила, как заснула.
Санкт-Петербург, 15 июня, ночь
Ближе к полуночи к Габузову неожиданно пришла не шибко оригинальная, но все-таки идея — срочно лететь на Кипр. Но… как пришла, так и ушла. Потому как: виза — это время, и время немалое; виза — это деньги, и деньги тоже немалые. Вслед за этим ему вдруг вспомнилось давешнее желание обзавестись короткостволом. И поскольку сейчас оно уже не представлялось Сергею чем-то абсурдно-гипотетическим, он решил позвонить знакомому жестянщику Славе, давно предлагавшему приобрести габузовскую «копейку» на запчасти.
Слава, несмотря на заполночный звонок, предложению обрадовался, но, будучи человеком деловым, тут же принялся извлекать из сложившейся ситуации максимальную выгоду.
— Ты пойми, Серый, я ж не отказываюсь, сказал — пятьсот бачков, значит, пятьсот и есть. Но через месяц. С баблом, понимаешь, временные трудности, аренда, то-се…
— Сколько можешь дать сразу?
— Когда?
— Завтра, максимум — послезавтра.
— Ну… сотни две, думаю, наскребу.
— Три, — на том и порешили…
Чтобы попасть к десяти утра в «Пулково», Габузову нужно было выходить из дому не позднее восьми. Сна не было ни в одном глазу, однако Сергей заставил себя лечь, дабы попытаться если не выспаться, то хотя бы забыться во сне. Но забыться предсказуемо не получалось.
В голову лезли мысли и образы самого дурного содержания. И все — «одно другого хужее». Все они, так или иначе, были связаны с Самсут Головиной. «Что, запала в душу армянская красавица?» — очень четко и верно сформулировала Карина. Именно что «запала». И «запала» в том числе и потому, что была во всей этой истории еще одна очень занятная, хотя и второстепенная деталь. Похоже, что собственно к французскому наследству она никакого отношения не имела, но между тем была чрезвычайно интригующа и важна для Габузова лично.
Имя. Имя, сначала названное Кариной по телефону, затем обнаруженное в компьютере Шверберга под номером «два» в списке наследников Луговуа, и, наконец, всплывшее из глубин памяти и тогда-то заставившее маленького Сережу крепко сжать свои еще совсем дохленькие кулаки.
Самсут. Редчайшее, насколько ему было известно, армянское женское имя, которое в сочетании с отчеством «Матосовна» порождало совпадение уже слишком невероятное, чтобы быть просто совпадением. Не случайно ведь тогда, в конторе, ему припомнилось проклятие прадеда Левона, повторенное дедушкой Тиграном в качестве заключительного аккорда его печального рассказа.
Рассказ этот Сергей слышал всего один раз, в девятилетием возрасте, и, казалось бы, должен был давно и прочно забыть. Однако ж, врезалось…
В то лето он гостил у деда в деревне и как-то после воскресного обеда, слишком сытый, чтобы тут же бежать на улицу к соседским ребятишкам, Сережа рассматривал фотографии из большой жестяной коробки, что обычно стояла в шкафу за стеклом. Дед Тигран сидел рядом и с улыбкой отвечал на расспросы любознательного внука: «А это кто? А это где?» И вот тогда Сережа достал из коробки очередную фотографию, наклеенную на картонку с красивой золотой виньеткой. Фотография была совсем старая, желтая, но изображение на ней все еще не потеряло своей четкости.