В следующее мгновение восторженный гул голосов и музыка затихли, и среди внезапно наступившей тишины раздался негромкий, но сочный голос:
— Апаге, ап, ап, даймоникиой![17]
Детей как ветром сдуло. И Самсут, все еще сидя на траве и успев едва натянуть юбку на колени, увидела, как от покоем поставленных столов, за которыми стояла целая толпа народа, к ней быстро, но не торопясь, как умеют ходить только очень знающие себе цену люди, приближается высокий седой старик.
Где она могла видеть его? На картинах в Эрмитаже? На иконах? В учебниках истории? У этого шагавшего к ней человека не было возраста — он, скорее, напоминал дерево, под шершавой корой которого туго перевивались корявые узлы мускулов, а шапка седых вьющихся волос поднималась от ходьбы, как осенняя легкая крона. И среди всей этой белоснежной паутины горели большие черные глаза, от взгляда которых становилось не по себе. Самсут робко оглянулась: оба парня тоже поникли, съежились и стали даже как будто меньше ростом. Но старик, не удостоив их взглядом, степенно приблизился ко все продолжавшей растерянно сидеть на земле Самсут, наклонил голову и ласково произнес что-то.
«Это он, наверное, на армянском», — пронеслось в голове у Самсут, но, не зная, как и что ответить, только порывисто вскочила и сделала совершенно нелепый в этой ситуации тот самый книксен, что научила ее делать перед артистическими гостями мама Гала в глубоком детстве.
Румяные губы под седыми усами дрогнули в улыбке, и старик уже молча просто подал ей руку.
Самсут доверчиво оперлась на его протянутую ладонь и вдруг почувствовала себя счастливой и совершенно уверенной. И, словно король с королевой, они с достоинством проследовали назад в начинавшей уже становиться гнетущей тишине. Однако, едва старик усадил Самсут в середине стола рядом с собой, всеобщее настороженное молчание вновь взорвалось восторженным гулом голосов. Вопросы летели со всех сторон, по-гречески, по-армянски, по-русски и по-английски и еще на каких-то незнакомых Самсут языках. Не зная, как лучше отвечать, на русском или на английском, она, как буриданов осел, поначалу вообще молчала. Молчал и старик, сидя рядом с ней, словно изваяние, но, наконец, к ним с бокалом в руке подошел мужчина средних лет. По внешности в Питере Самсут непременно приняла бы его за какого-нибудь чеченца.
— Простите мою смелость, кирьос Самвел, но я вижу, наша гостья совсем растерялась, и на правах вашего зятя и ее, так сказать, единоверца прошу разрешить мне стать ее гидом в обрушившемся на нее хаосе впечатлений, — произнес он по-русски, но как-то гортанно и хакая, как хакает уставшая после бега собака. — И позвольте ей подняться из-за стола, так будет легче всем.
— Ну что ж, действуй… Вергилий, — усмехнулся старик.
— Видите ли, прекрасная гостья, — зачастил гид, — я, как вы уже слышали, зять нашего владыки. Я чистокровный грек. Меня зовут Савва, Савва Кристионес, хотя, конечно, мы здесь все Тер-Петросяны из-за уважения к хозяину и… ради процветания фирмы. Если вас не устраивает мой русский, то можно перейти на английский, французский, немецкий, поскольку, как я понял, армянским и греческим вы не владеете.
— Нет, что вы, ваш русский вполне хорош, — благодарно кивнула Самсут, начиная понемногу осваиваться.
— Все эти люди — одна наша большая семья, — продолжал между тем Савва, непринужденно ведя Самсут между групп и группочек, поворачивавшихся вслед за ними, как подсолнух за солнышком. — У кирьоса пятеро дочерей и пятеро сыновей, все семейные, все в деле. Сыновья взяли себе в жены армянок, но прекрасные дочери Арарата соблазнили и иных, как это показывает моя скромная персона. Так что у меня в свояках есть и немец, и француз, и голландец, и даже, не поверите, финн. Вон, видите, Эрки. — Самсут проследила за взглядом Саввы и увидела явно так и не привыкшего к Востоку, хотя уже и далеко не молодого северного жителя. Он одиноко стоял у дерева, держал в руках вместо бокала пивную кружку и как-то тоскливо озирался по сторонам. На мгновение Самсут почувствовала к нему едва ли не материнское участие, неожиданно ощутив себя к нему намного ближе, чем к остальной шумной, крикливой и пестрой толпе. Перед ней вдруг вновь на мгновение явственно ожили ее собственные северность, Питер, туманы и дожди… Как все-таки в ней много всего, какая каша, господи…
А Савва все продолжал и продолжал говорить: