Море
Слова дяди Паши Сокола оказались вещими. Первый раз я выходил в море, и море штормило. Шторм начался вдруг. Ветер ударил по мачтам, тонко просвистел в снастях, море какие-то секунды оставалось гладким, ветер меж тем вжимался в гавань все ниже и ниже, вот он уже тронул поверхность воды, вода сморщилась, потемнела, по всей глади бухты побежали барашки, гавань заколыхалась, корабли, ошвартованные один к другому, стали тереться бортами о кранцы, швартовые концы то натягивались, то прогибались, палуба стала мокрой от брызг.
Боцман, похоже, получил дополнительный заряд энергии. Только что прозвучала команда: «Корабль по-штормовому к походу изготовить», а он уже всюду. Бегает, приказывает, проверяет крепеж палубного хозяйства. Наступают последние минуты перед выходом корабля в море. Мелкой дрожью подрагивает корпус. Мне кажется, что дрожь эта от нетерпения. Будто и надвинувшийся невзначай шторм, и аврал, и громкие команды, и топот ног по палубе — все это подействовало на стальной корпус корабля, он ожил, не терпится ему в тесной гавани, хочется поскорее освободиться от тросов, что держат его у борта соседа.
На мостике появляется командир корабля.
— Отдать кормовой!
— Есть отдать кормовой!
Корабль затрясся еще нетерпеливее, под кормой взбурлила вода. Корма медленно отвалила от соседнего корабля.
— Отдать носовой! — раздалась команда с мостика, и вот уже сброшен с кнехта трос, мелькнул и пропал борт соседа, сдвинулся пирс; корабль медленно разворачивается в центре гавани, чтобы выйти в фарватер и дальше за остров, в открытое море.
В себе я тоже ощутил дрожь. Оттого, что очень хочется увидеть море не с берега. Мой корабль выходит в море. Узкий, длинный. Нос у него острый. Он режет носом воду, волны веером отваливают от бортов в стороны, рассыпаются брызгами. Я испытываю восторг. Я сам себе кажусь сильным и мощным, как мой корабль.
Но что это? Меркнет восторг, слабеет ожидание необычного, которым я жил последние дни, на душе становится муторно, нет дела до моря, до корабля. Во мне, я это отчетливо сознаю, разливается безразличие. Укачало? Да. Меня укачало сразу, как только прошли фарватер. Берег еще не растворился в дымке, еще виднелся порт, город, а я считал волны. Вот поднялись на одну, во мне словно опустилось что-то. Вот корабль провалился, во мне это что-то поднялось, подступило к горлу. Тошнило. Я считал. Десять, сто волн… Шатаясь, добрел до кубрика, лег на рундук. Услышал шаги по трапу. Тут же и боцман. «Встать!» Лежу, будто меня не касается. Голос боцмана настойчивее, нетерпеливее: «Я вам приказываю встать, юнга!» Я повинуюсь. «За мной!» — приказывает боцман, но мне не до него. Сил хватило на то, чтобы встать. «На корабле приказы отдаются один раз, юнга!» — не говорит, кричит боцман. Во мне что-то включается, я иду, на палубе хватаюсь за леера. Боцман вручает мне швабру. Советует тереть палубу что есть силы. «Сильнее, сильнее три, — учит боцман, — не тебя качает корабль, а ты его». С этими словами он уходит, я остаюсь. Мне тяжело. Я прибегаю к не раз испытанному способу, напрягаю память, зову дядю Пашу Сокола. Я вспомнил.
Как трудно было подняться, сделать первый шаг. Немцы били в темноту, наугад, мы себя ни чем не выдали. Надо было встать, сделать хотя бы первый шаг. Не вставалось. Я лежал в воронке, чувствовал себя маленьким железным стержнем на шероховатой ладони магнита. Я вроде бы и отталкивался от земли, руки мои приподнимали тело, в то же время я вновь и вновь ощущал щекой холодок склона воронки. Именно в этот момент надо мной встал дядя Паша Сокол. Я глянул на дядю Пашу, увидел, как просто он поправил автомат за спиной, одернул гимнастерку, отряхнул колени. Шепнул: «Пошли, юнга, пора». Я встал и пошел. Страх отпустил меня. Шаг, второй, третий… Я учился ходить.
Хлопнула дверь радиорубки, я обернулся, увидел Вовку Зайчика.
— Плохо? — подошел ко мне Вовка.
— Ничего, отхожу…
— Ты селедки поешь, воды попей, а нет — два пальца в рот. Сразу полегчает, — советует Вовка. — Когда нас первый раз прихватило, знаешь, как тяжело было, думал, концы отдам.
Вовка делился опытом, шел корабль, дыбились волны. Не были они синими, не были и голубыми. Обыкновенные, чуть даже зеленоватые волны с белыми пенистыми гребнями. Ветер срывал гребни, подхватывал воду, россыпью бросал ее в наши лица. Облизывая соленые губы, я смотрел на море.
— Ты думай о том, какое оно красивое, — говорит Вовка. — Вон, видишь, дымка, там берег. Оттуда эту зелень и несет. Здесь мелко еще. На глубину выйдем, знаешь, какая жуть. Идешь, а под тобой полкилометра. Вода прозрачная. Особенно в штиль. Тюлени. Знаешь, их тут сколько. Морду высунет и смотрит.