Видимо, я где-то ошибаюсь, потому что чувствую что-то очень горячее, как будто меня в кипяток окунуло, и в следующий момент оказываюсь лежащим на траве. Подняв голову, припоминаю свои сны, осознавая, что умер, — ведь эта поляна так же выглядела и во сне. Другого объяснения нет, негде взять зеленую траву в холодном зимнем море. Прощай, любимая. Прощай, сынок.//
Викки
Увидимся ли мы еще… Кто знает. Военного корреспондента переводят в госпиталь, а он… Мы прощаемся навсегда, обещаем писать друг другу, но знаем — вокруг война, страшная, жуткая война, выжить в которой — большое чудо. Но мы выживем, ну, постараемся.
— Я буду помнить тебя всегда, — говорит он мне на прощанье, и эхом звучат в ответ мои слова.
— Я люблю тебя, — признаюсь я ему, и слышу от него ровно те же три слова.
Полуторка увозит его от меня, а кажется — сердце рвется на части, ведь как я без него? Как дышать, не видя этих глаз? Я плачу, меня успокаивают девочки наши. Они все понимают, много нас таких. Но плакать это не мешает, а закончив, я сажусь писать ему письмо. Теперь это моя судьба на долгие месяцы войны — писать письма и ждать весточки в ответ.
А мы идем дальше, отступая, пятясь, уходя с родной земли. И слезы падают на холодную почву, вернемся ли? Кто знает… Так не хочется пятиться, но выхода нет, а потом гремит битва, мы в это время в совсем другом месте оказываемся. Ну от приказа же все зависит, мое дело не рассуждать, а вытаскивать солдатиков.
— Сестренка! Сестренка! Скорее! — боец бежит, а глаза у него полны слезами.
Я, предчувствуя беду, бегу вслед за ним до самой железнодорожной станции. Он почти тащит меня к вагону, а там… Дети! В вагоне лежат мертвые и пока еще живые израненные дети, и я кидаюсь к ним, приказав бойцу бежать в санбат. Я не знаю, откуда они здесь взялись, да еще в таком вагоне, что за цифры у них на платьях и рубашках, просто перевязываю, уговариваю, останавливаю кровь.
Ну потом девчонки набегают, всех, кого получается, спасают, и лишь затем я узнаю, что поганые фрицы сделали с этими детьми. Теперь и я готова уже зубами рвать. Гитлеровцы должны быть мертвыми, все! До единого человека! Чтобы ни одна тварь больше не поганила воздух!
Я прихожу в себя в траншее. Голова гудит, мыслей нет совершенно. Привстав, я оглядываюсь — мертвые лежат. А пулемет, кажется, цел! И я бросаюсь к нему, чтобы остановить черные тучи, будто клубы дыма, накатывающиеся спереди. Я стреляю, почти ничего не видя. Контузило меня, видать, очень сильно.
Меня вдруг отбрасывает от пулемета, вдавливая им же в землю. Я чувствую боль… Сильную, разрывающую меня на части боль, осознавая — это танк, не увиденный мною. Боль становится все сильнее, хрустят мои кости, и исчезает мир.
Прощай, любимый.
Колин
Вот он, гад. Я его уже неделю выпасываю, гада эдакого с радиостанцией. Он самолеты наводит на наши тылы, вот и нужно мне его поймать. Кто бы мог подумать, что вражеским авианаводчиком окажется повар? Вот и я даже предположить не мог. Но брать его надо с поличным, поэтому в первую очередь мне к особистам надо.
Вот их землянка. Постучавшись, вхожу, меня просят подождать. Ничего, не баре, подождем. У них своя работа, у меня своя, и заодно есть возможность удостоверение приготовить. Через некоторое время меня приглашают, я спокойно захожу, оглядевшись. Пусто, очень хорошо.
— Здравствуйте, товарищ корреспондент, — улыбается мне начальник особого отдела. — Что вас приве…
Он осекается, глядя в бумагу, что лежит перед ним. А в ней написано, что младший лейтенант ГУГБ НКВД… Ну и что обычно в таких бумагах пишут. Веселость моментально пропадает с лица особиста. Он внимательно вглядывается в мои глаза, затем вздыхает, жестом предлагая садиться.
— Выпас я наводчика, — без обиняков сообщаю ему.
— Кто? — лаконично спрашивает он.
— Повар, — так же коротко отвечаю ему. — Люди нужны, на горячем брать.
— Правильно, — кивает особист.
Тут начинается обычная в таких случаях суета. Организуются бойцы, оцепляется участок леса, возле повара за обедом идет общение о новейшем секретном оружии, расположенном в лесу прямо. Конечно, ему хочется как минимум посмотреть, а как максимум, устроить там тарарам. Вот гаденыш и отправляется за рацией своей. И мы за ним.
Гладко было на бумаге… У повара обнаруживается совсем не поварская прыть, да еще и группа поддержки, так что через несколько минут в лесу разгорается настоящий бой, а вот я вдруг чувствую холод внутри. Сердце будто обрывается, сигнализируя о страшной беде, но о любимой я не думаю, мне кажется, что гад убегает, и в тот же миг я устремляюсь за ним.