По ощущениям прошло не одно столетие, когда, наконец, случилось Событие. Похожую на транс задумчивость прервали звуки достаточно громкие, чтобы быть услышанными: скрежет и стук. Не в лаборатории, здесь, в нашем «склепе». Если бы только моё тело не заспиртовали как препарированную лягушку, сердце остановилось бы от волнения. Без сомнения, это были люди. Люди, вскрывающие коробы криокамер.
Сказать, что я научился за годы терпению – ничего не сказать. Исключительно благодаря ему я продолжал смиренно ждать своей участи. Над моими товарищами по несчастью открывались крышки их высокотехнологичных гробов. Шум мог бы оказаться банальной перестановкой в лаборатории, но нам «повезло». Именно «повезло», в кавычках, потому что выпускать пленников на свободу не собирались. Нас решили сделать музейными экспонатами. Эко ли не диво: живые человеки в неживом обличье!
Только теперь, по первости ослепленный в своем гигантском голубом аквариуме белым светом медицинской лампы, я понял, что веки мои во всё это время были подняты, я хотя бы ВИДЕЛ!
Потом я узнал, что с тех пор как первую партию отчаянных добровольцев законсервировали в стеклянно-металлических банках, эксперимент разрастался, набирая обороты. Подопытных стало несколько десятков, под сотню. И насколько эксперимент был грандиозным, настолько же грандиозным был и провал. Из этой сотни большая половина (в том числе и все те, что подписывали контракт в один со мною далёкий солнечный день) были мертвы. Я научился читать по губам много позже, но легко догадался по оживившемуся лицу хорошенькой лаборантки, что она сказала:
– Этот живой!
Не берусь судить, кто был тогда счастливее: я, обреченный продолжать псевдосуществование бесконечно долго, или те, по кому эта юная девочка в белом халате украдкой пустила досадливую слезу, негожую званию научного сотрудника.
После долгих лет одиночества просторный виварий казался огромной галактикой, ограниченной лишь белыми стенами. Я быстро запомнил планет-ученых и их спутников-лаборантов. Люди приходили и уходили, а я наблюдал, жадно скармливая изголодавшемуся разуму любую пищу для размышлений. Так я выяснил, что не провёл в криокамере даже жалкого столетия (женщина-профессор со всегда строгим лицом поместила как-то в поле моего зрения газету). Во внешнем мире отшумела затяжная Третья мировая война, последствия которой непоправимо изменили родную планету (это уже – надписи на роботах и на футболках лаборантов, а еще – капелька дедукции). Контакты с инопланетными существами больше не считались из ряда вон выходящими (я сам стал пассивным участником видеоконференции с подозрительно-зелёным человечком).
Из всех участников эксперимента в лаборатории остался я один. Молоденькой лаборантке, той самой, что однажды вскрыла мой саркофаг, удалось убедить остальных остановиться на моей кандидатуре. На выяснение этих подробностей понадобился не один месяц наблюдений, но я никуда не спешил.
Отличием, выделившим именно меня из ряда других выживших, разъехавшихся по музеям естественных наук, было моё спасение от безумия – открытые глаза. Полуночи (а именно так звали девушку) померещился разум в стеклянном взгляде. Конечно, по этому пункту её никто не стал слушать, но среди других подопытных выбрали, всё же, оригинала. Толстый профессор в круглых очках, научный руководитель Полуночи, долго водил громоздким прибором по стенкам моей криокамеры и не обнаружил ничего выдающегося. О, как же я его ненавидел!
Спустя несколько лет профессор умер.
В наш научно-исследовательский институт приглашались группы студентов-практикантов, и Полуночь проводила для них обзорные экскурсии с обязательным посещением замороженного человека. Непостижимым образом девушка чувствовала: мне это нравилось. А что студенты? Снимали меня на свои четырёхмерные камеры, иногда фотографировались сами на фоне чуда научной мысли и шли дальше, ни на секунду не переменяясь в лице.
Полуночь отличалась ото всех. Мы общались.
Как-то под вечер она закрылась в виварии и долго безудержно плакала. Мне не было дела до её девичьих переживаний, но я поглощал любую информацию. Лишь бы занять мысли.
Когда рыдания поутихли, взгляд Полуночи встретился с моим мёртвым взглядом. Она приблизилась, с опухшим от слез лицом и мокрыми ресницами, долго смотрела на меня, а потом заговорила.
Как оказалось, в тот день погибли в автокатастрофе её родители.
Я сделался постоянным собеседником маленькой лаборантки, переросшей с годами из младшего научного сотрудника в серьёзного учёного с большим амбициями, но скромным финансированием. Я стал скелетом в её шкафу. Те, кто случайно слышал о нашем общении, крутили пальцем у виска, а Полуночь плевать на них хотела. Я знал о ней всё. Я даже первым узнал о её беременности, а уже потом – муж.