Ньяла одарила меня ослепительной улыбкой.
— Хорошо. Встань прямо. Сделай ставку на свои права, дорогая моя. Райану — или любому другому мужчине, если уж на то пошло, — повезло бы заполучить тебя: храбрую, красивую девушку. — Она встала и вернулась к своей скульптуре.
— Даже если я королева, меня все равно трудно любить, — настаивала я.
— Я не нахожу, что тебя трудно любить. На самом деле я нахожу это довольно простым.
Я улыбнулась.
— Это потому, что ты просто… принимаешь меня.
— Может быть, он тоже хочет принять тебя.
— Я не должна позволять ему это.
Но я хочу позволить ему. Я так много хочу ему позволить.
— Возможно, это не твой выбор. И, малышка, те, кто видит, что мы несем, и все равно хотят нас — это те, за кого нужно держаться.
— Как это может когда-нибудь закончиться хорошо, Най? — спросила я.
— О, Лили. «Долго и счастливо» — не означает «жизнь в совершенстве». Я не думаю, что кто-то верит, что «Долго и счастливо» означает, что не будет несчастливых дней, даже несчастливых лет. Это значит любить вечно, несмотря на все многочисленные причины, по которым легче этого не делать.
Я снова громко вздохнула, подумав, что Райан не понимал, с чем он может столкнуться, что навсегда может означать для нас двоих.
— О, эта тоска, — сказала Ньяла и рассмеялась. — Я должна написать об этом в одном из своих романов.
Я бросила на нее притворно строгий взгляд, а затем улыбнулась.
— Я должна написать свой собственный роман. У меня, очевидно, есть для этого воображение.
Ньяла кивнула.
— У тебя сердце художника. Вот почему так много из нас теряют рассудок.
Я рассмеялась.
— Что?
— Правда. Зайди в любое учреждение в мире и проведи опрос. У меня нет никаких научных данных, подтверждающих это, но, по моим личным наблюдениям, большинство сумасшедших людей — художники. Это более чувствительные души — они должны быть такими, чтобы создавать произведения искусства, на которые откликаются другие. Но это означает, что их легче сломать.
Я покачала головой и улыбнулась.
— Я не художник.
— Может быть, ты просто еще не нашла свое искусство. — Она откинула голову назад и окинула свою глину оценивающим взглядом, а затем вернулась к работе. — Подумай, например, о том, что значит быть писателем — ты должна создать целый мир в своей голове, а затем создать персонажей настолько правдоподобными, что ты бы знала каждую их мысль, каждую их мечту, каждое намерение, каждый потенциал, каждую мотивацию. Ты должна жить в их голове достаточно долго, чтобы понять их, рассказать их историю. Ты должна сделать их настолько правдоподобными, чтобы здравомыслящие люди действительно влюбились в этого персонажа. Или оплакивали их потери, или испытывали гнев от их имени, испытывали к ним подлинные эмоции. Думаю, что писатель должен быть хотя бы частично сумасшедшим, чтобы сделать что-то подобное.
ДА. Да, именно так это могло бы быть для меня в моем собственном сознании.
Я никогда, никогда не должна пробовать свои силы в писательстве, потому что у меня не было никаких проблем с погружением в другой мир. Моя проблема заключалась в том, что я хотела остаться там. И я не знала бы, был ли мир, в котором я внезапно оказалась, реальным или нет. Вот на что это было похоже — сойти с ума — словно прыгнуть прямо в роман. В любом случае…
— Думаю, большинство авторов сказали бы, что у них просто живое воображение, — поправила я.
Она щелкнула пальцами, и маленький кусочек глины отлетел от ее руки.
— Да! А у нас с тобой самое яркое воображение из всех. В следующий раз, когда одна из нас увидит человека, которого нет, или узнает все мысли и чувства своего видения, о нас скажут: «Не правда ли, у нее особенно яркое воображение? Какое чудо! Оно не просто яркое, оно поразительно яркое. Самое яркое из всех!».
Я рассмеялась, и на душе у меня стало легче. Ньяле каким-то образом это удалось. Всегда удавалось. Думаю, некоторые люди могли бы назвать ее сумасшедшей — и были времена, когда она погружалась в темную бездну, куда попадала только она, — но я называла ее своим чудом. Она каким-то образом смогла изменить мой взгляд на всю ситуацию, обеспечить тот крошечный сдвиг в восприятии, который дал мне надежду подняться над проблемой. И это всегда казалось правильным, потому что она могла озвучить то, что уже было в моем сердце. Как она это делала, я не была уверена, но если это не говорило о чудесах, то тогда я не знаю, что это было.