Филипп ле Ардуа, смеясь, раскланивался с нею, сидя в высоком экипаже с красными колесами. Две лошади, сдерживаемые твердой рукой, рвались с места среди звона покрытых пеной уздечек и треска натянутой кожи. Рукой в перчатке ле Ардуа держал тонкий хлыст.
— У вас чудесные лошади, Филипп! — сказала Франсуаза, любуясь прекрасными животными.
— Вы находите, Франсуаза? Хотите попробовать? Садитесь, мы прокатимся немного, и я отвезу вас домой на обратном пути.
— А что скажет г-н Потроне, которого я только что видела катающимся на буланой лошади и который, несомненно, с нами встретится? Нет, благодарю вас, Филипп.
— Нет? В таком случае, вы будете дома в пять часов? — Поглядел он на нее пристально с необычной настойчивостью.
Франсуаза покраснела. На лакированной стенке экипажа отражалась вся ее затемненная фигура, отчетливая и несколько уменьшенная. Большой серебряный цветок ее пояса, казалось, скреплял весь ее строгий костюм. Она вспомнила, как стояла недавно перед зеркалом с распущенными волосами. У Филиппа ле Ардуа она заметила сейчас тот же взгляд, как тогда, когда он смотрел на ее рассыпавшуюся прическу, взгляд мужчины, но не глаза друга.
— Не знаю, Филипп, мне бы следовало выйти...
— Послушайте, ле Ардуа, похитьте, наконец, эту красивую девушку. Черт возьми, если бы я был ваших лет и у меня были ваши лошади! — маленькая фигурка князя Берсенэ внезапно выросла как из-под земли. Он шел, постукивая концом своей трости.
Ле Ардуа громко рассмеялся и ничего не ответил. Тронув своим хлыстом блестящие крупы двух животных, рванувшихся вперед, он покатил дальше. Франсуаза с минуту провожала взором силуэт Филиппа. Экипаж уже въезжал в Булонский лес, высокие заостренные решетки которого переливались в солнечных лучах. Князь де Берсенэ вынул часы.
— Однако уже половина двенадцатого! — произнес он и добавил, повернувшись к Франсуазе: — Не согласитесь ли вы, сударыня, пройтись немного со стариком? Это совершенно безопасно.
Князь де Берсенэ шел мелкими шажками. Его трость производила легкий, сухой шум. По временам он поглядывал на молодую девушку снизу вверх своими умными и живыми глазами, которых не утомили шестьдесят лет жизни в Париже. Достигнув улицы Малахова, г-н де Берсенэ раскланялся с Франсуазой де Клере, которая пошла дальше одна. Он не сказал ей ничего особенного, но вежливый тон его голоса содержал почтительное расположение. Знание жизни, проявлявшееся в его обращении и разговоре, привлекало Франсуазу.
В пять часов г-н ле Ардуа, как и обещал, зашел к Франсуазе поговорить и многое рассказал ей о князе де Берсенэ.
— Он прелестный старик, — говорил ле Ардуа. — Жизнь отразилась на нем лишь своей чистой и здоровой стороной. Возраст не сделал его злым или смешным. Молодость и старость он провел в милой и безмятежной ясности... Сначала он был любим женщинами, потом сам их любил; позже он только вспоминал о том и о другом, когда многие еще не перестают этого искать. Ах, милейший человек! Он разорился из беспечности и из такой же беспечности не постарался разбогатеть снова. Став полукалекой, он не сделался от своего недуга скверным. Он проницателен, потому что умен. Он знал весь Париж, и у него накопилось о нем множество анекдотов. Но ни один из них, как из столь охотно рассказываемых им, так и из умалчиваемых, не содержит в себе ничего низкого. Г-н де Берсенэ сохранил в своей памяти о людях лишь то, что в них содержалось забавного и оригинального. Он знает их причуды и смешные стороны. Плохого он не помнит, а как раз о плохом люди больше всего обычно и болтают. В нем нет ничего от Конрада Дюмона или Бокенкура. Ах, какой это славный старик!
После рассказа ле Ардуа Франсуаза больше стала обращать внимание на г-на де Берсенэ. Когда его боли давали ему маленькую передышку, г-н де Берсенэ вновь появлялся среди гуляющих по большой аллее. Франсуаза видела его почти каждое утро, когда он направлялся туда, прихрамывая и опираясь на трость. Он часто менял свои трости, палки и набалдашники — единственную роскошь, которую он себе позволял. Каждый раз встречаясь, Франсуаза де Клере и г-н де Берсенэ беседовали между собой. Сначала они останавливались: он стоял, положив обе руки на трость, она — перебирая пальцами серебряный цветок своего пояса. Затем мало-помалу они делали несколько шагов вместе и, наконец, переходили гулять в боковую аллею, более спокойную и менее людную.
— Не следует, — говорил, смеясь, г-н де Берсенэ, — чтобы вас видели вместе с подагриком. Подобного рода контрасты людям, тонко чувствующим, портят прогулку, а такие, быть может, еще существуют.
Они прогуливались то вдоль лужаек, то вдоль решеток, окаймляющих плющевой стеной сады особняков. Франсуаза срывала иногда один из полированных листиков плюща. Проносился мимо велосипедист, стремительный и сгорбленный, лениво проезжала наемная карета, а молодая девушка и старик не замечали их, увлекшись интересным разговором. Г-н де Берсенэ оказался искусным рассказчиком. Он поведал ей тысячу вещей, забавлявших Франсуазу. Большой мастер словесных портретов, он изобразил Франсуазе прежде всего тех людей, которых она знала, рисуя их мелкими штрихами, лучшие из которых он сопровождал сухим постукиванием своей трости по тротуару. Он слегка выпрямлял свою сгорбленную фигуру, и Франсуаза видела смех в его лукавых глазах. Он находил г-на де Бокенкура грубым и мягко отмечал такую черту его характера. Г-н де Серпиньи особенно возбуждал его остроумие. От них он переходил к другим, которых Франсуаза не знала. Он вызывал в ней интерес к ним. Г-н де Берсенэ, вращавшийся в высшем обществе, встречался также и с поэтами, романистами, писателями, политическими деятелями, со всеми остроумными женщинами и умными мужчинами, каких Париж мог насчитать за пятьдесят лет. И все же он находил простое и нежное удовольствие в беседе с никому неведомой девушкой, потому что его привлекали ее открытый взгляд и слегка печальная улыбка.
Однажды утром, когда они расставались, по обыкновению, на углу улицы Малахова, Франсуаза сказала ему:
— Вы знаете очень много, г-н де Берсенэ.
Г-н де Берсенэ с усилием поднял свою трость к Триумфальной арке, которую он называл Вратами Парижа, и ответил:
— Париж взял мою жизнь; справедливо, что он отдал мне взамен частицу своей, — он вздохнул. — Узнать Париж! Для этого понадобилось пятьдесят лет смотреть на лица и разговаривать... Ах, Париж, Париж! — И он с чувством постучал о землю своей тростью.
В другой раз после более продолжительной, чем обычно, беседы она спросила его:
— Почему вы не женились, г-н де Берсенэ?
Он остановился, поднял глаза на молодую девушку и с минуту не отвечал:
— Вы хотите знать? Ну, хорошо! Из всех женщин, которых я встречал, я не нашел ни одной, с которой бы захотел провести вместе всю жизнь, все свои годы и все свои дни.
Франсуаза де Клере улыбнулась.
— Да, я человек прошлого века. Брак казался мне вещью прочной и окончательной. В старину женились раз и навсегда. Плохо ли, хорошо ли, человек до конца нес свой жребий. Было делом чести принимать с достоинством свою судьбу. Даже когда случался супружеский скандал, муж старался соблюсти приличия. Теперь смотрят на вещи иначе. Таким образом, нашли способ превратить брак в какое-то временное испытание, что успокаивает людей, вступающих в него. В наши дни понадобился не более и не менее как развод, чтобы мужчины решались на брак, и если я не женился, то потому, как вы теперь видите, что во мне соединились качества мужа, каких сейчас больше не встретишь.
Они расстались. На углу улицы Вильжюст Франсуаза встретила Конрада Дюмона. Художник поздравил ее по поводу флирта с князем де Берсенэ. Дюмон всюду рассказывал, что девица де Клере находится в самых близких отношениях со старым князем и что они встречаются в маленькой квартирке у Булонского леса. Да, если тетушка Бриньян предпочитала любить молодых людей, то племянница поступала наоборот!
Франсуаза уже несколько дней не встречала по утрам князя де Берсенэ. Она узнала от ле Ардуа, что он опять страдает от своих болей. Франсуаза тосковала по бесконечным разговорам с г-ном де Берсенэ. Между тем ей следовало сделать визит на Анри Мартен. Она уже уклонилась два раза от обеда у г-жи де Бокенкур; г-жа Бриньян ездила туда в одиночестве. Откладывать больше она не могла и поехала в мастерскую г-жи де Бокенкур.