Время шло. Девица де Клере все ждала. Встав, она прошлась по комнате. Портреты, висевшие на стенах, изображали одно и то же лицо, красивое, с правильными чертами и чистым овалом. Черные волосы обрамляли тонкий нос, маленькие красные губы, подбородок, заканчивающийся ямочкой. Высокое и стройное тело представлялось в сидячем, лежачем и стоячем положении, в различных позах и одеждах — в платьях бальных, для прогулок, для театра. Отороченные мехом, убранные воланами, украшенные кружевами; из материй легких или пышных, из тюля, тарлатана, шелка, бархата — все они оттеняли одну и ту же красоту, воспроизведенную карандашом, кистью, пером, — красоту, которая, как говорили, волновала королей и внушала страсти и капризы. И вот она, божественная графиня Роспильери, имя которой связывалось с пышной и тщеславной императорской эпохой, сама вошла сейчас в маленькую, темную и затхлую гостиную! Ее окутывало что-то вроде домино из черного шелка, капюшон которого затенял лицо. Она села на диван подле Франсуазы. Обе молчали, испытывая замешательство. Франсуаза прервала молчание и, указывая на футляр, заметила:
— У вас прекрасный жемчуг, сударыня, я рассматривала его, поджидая вас.
— Мне подарил его император. — И Роспильери стала искать пружинку футляра, ощупывая его. Кружева от капюшона наполовину закрывали ее лицо. Франсуаза заметила, что у Роспильери грязные руки и черно под ногтями.
Визит оставлял какое-то странное и неопределенное впечатление. В маленькой комнатке пахло грязью и плесенью, пылью, собачьей мочой и прогорклым маслом, горевшим в фонаре. Роспильери говорила не переставая. В ее голосе слышалась хрипотца. Иногда она вставала, шумя воланами и кружевами, и клала на колени Франсуазе то безделушку, взятую с этажерки, то портрет, снятый со стены. Она рассказывала о своей красоте, время от времени произнося знаменитые имена короля, императора, князя непринужденно, фамильярно и в то же время гордо. У нее сложилась особая манера говорить, отдававшая интимностью алькова. Казалось, она ходит по своей памяти с секретными ключами. В ее жизни, как и в ее квартире, существовали двери, окованные железом. Если ее воспоминания и забирались высоко, то начинались они с низов, к каковым и принадлежала графиня. Девице де Клере невольно пришли на ум крестьянское происхождение авантюристки, маленькая вандейская избушка, затерянная в лесах Ла Фрэ. В ней родилась Роспильери, как ей часто рассказывал г-н де Клере, и из нее отправилась она навстречу необыкновенным приключениям.
Графиня рассказывала, а девица де Клере слушала. О туалетах, драгоценностях, празднествах, путешествиях. Гарцевали лошади, сверкали люстры, шелестели материи. Блеск бриллиантов откликался сверканиями фейерверков на фоне парадной лестницы Тюильри, сиявшем огнями, с толпами мундиров и бальных платьев, охраняемыми лейб-гвардейцами в серебряных латах, переливающихся золотыми солнцами... И тут же упоминались рецепты средств для кожи, высказывалась тривиальная мораль, слышался нескладный вздор вместе с жалобами на молочника, поставлявшего молоко для собачки, и на трактирщика, присылавшего обеды ей самой. Перебирая жемчуг руками сомнительной чистоты, она возмущалась дороговизной всего, надувательством поставщиков, и в ее жалобах звучал болезненный страх, что ее обворуют. Он не только вызывал у нее раздражение мелким повседневным жульничеством, но заставлял дрожать ее голос, побуждая жить взаперти, никого не видеть, выходя лишь украдкой, бояться всего и всех.
Франсуаза испытывала ощущение крайней усталости. Нервное ожидание, в котором она провела день, вылилось в утомление и меланхолию. У нее не хватало сил встать и уйти. Ее оглушил поток слов графини, и она продолжала сидеть на диване, отяжелевшая и ничего не соображающая. Шум дождя за окном продолжался. Неутомимый голос все звучал. Толстая собачонка, свернувшись клубочком, заснула рядом с ней. Она чувствовала мягкую теплоту ее покрытого шерстью тельца и себя, как будто заехавшую очень далеко от Парижа, от всего, чем она жила, и от себя самой. Ей представилась одна из тех обнаженных равнин, которые окружают Ла Фрэ и на которых пастухи, заснувшие подле яркого огня, пробуждаются утром перед маленькой кучкой золы. Она закрыла глаза. Когда она вновь открыла их, Роспильери сбросила покрывавшее ее манто, под которым оказалось платье, виденное Франсуазой на одном из ее портретов, белое, с бесчисленными воланами, обнажавшее ее покрытые бриллиантами плечи. Два длинных локона, завитые спиралью, падали ей на шею. Сетка с широкими полями покрывала ее волосы.
Стоя посреди комнаты под единственным висячим фонарем, свет от которого заставлял переливаться яркими красками драгоценные камни ее длинных серег и освещал ее еще красивые плечи, Роспильери гордо улыбалась, словно воображала, будто показывает Франсуазе то, чем она была и чем, может быть, еще себя считала. Однако морщины, бороздившие темными впадинами ее нарумяненное лицо, делали жалким и смешным подобное ночное видение. Красота стала призраком прежнего образа, пытаясь создать последнюю иллюзию себя, и вызывала прошлое в развалинах настоящего. Франсуазе стало страшно перед возникшим живым привидением, на которое вдруг залаяла проснувшаяся собачонка.
Когда Франсуаза вышла от Роспильери, было уже за полночь. Дождь кончился. Она не захотела брать экипаж и пошла пешком по улице Риволи и елисейским Полям, по которым спускалась когда-то прекрасная графиня легкой рысью в экипаже, запряженном цугом. Ночь снова стала прозрачной и свежей. Ливень прибил пыль. От деревьев шел приятный запах. Изредка проезжали экипажи. Г-жа де Клере шла медленно, вспоминая темную квартирку со сложными замками недоверчивой графини, мисочку золоченого серебра, полную обглоданных костей, дымный фонарь в комнате, портреты, изображающие несуществующую более красоту, жемчужное ожерелье, перебираемое грязными руками, запах пыли и плесени. К чему в таком случае благосклонность фортуны? К чему становиться избранницей судьбы, как Роспильери, улыбавшейся королям и князьям и любимой ими, если последним товарищем останется только жирная собачонка, которую в сумерки нужно выводить на улицу. Состарившаяся, пугливая и одинокая, она провела жизнь, в которой неожиданное так удивительно переплело темные и тайные нити, что до сих пор еще она ждет чего-то ужасного, внезапного, страшного, за двойными дверями и тройными запорами.
Франсуаза продолжала медленно идти вдоль пустынной аллеи. Деревья Елисейских полей, смоченных вечерним дождем, роняли капли с листьев. На скрещении дорожек она едва не натолкнулась на двух остановившихся и разговаривавших мужчин. Один из них отчаянно жестикулировал, находясь в состоянии живейшего возбуждения. Другого она узнала — это был г-н де Серпиньи. Он не узнал ее. Она прошла, не оборачиваясь.
Г-жа Бриньян поджидала племянницу на площадке лестницы со свечой в руке. Перегнувшись через перила, она взволнованно окликнула ее:
— Это ты, Франсуаза?
— Да, — ответила та снизу — и торопливо пошла в темноте на свет качающейся свечи. На сердце у нее появилось чувство нежной радости. Ее ожидали. Следовательно, она что-то значила для кого-то. Г-жа Бриньян заключила ее в объятия.
— Боже, как я испугалась, Франсуаза! Что с тобой случилось?
Значит, г-жа Бриньян любила ее, несмотря на свои безумства и то невольное зло, которое причиняла ей. Франсуаза хотела рассказать ей все, но ее удержало опасение, что она расстроит г-жу Бриньян. Девушка сослалась на долгую ночную прогулку в Булонском лесу вокруг озера: там после дождя такой хороший воздух, что она не заметила, как быстро прошло время. И она поцеловала доброе лицо г-жи Бриньян, которая все время тихо повторяла:
— Как я испугалась, как я испугалась!
В прихожей, расставаясь, г-жа Бриньян шепнула ей на ухо:
— У тебя неприятности, Франсуаза? Ах, знаешь, у меня тоже!
Она стояла со свечой в руке, и в ее светлых глазах блестели слезы женщины, неисправимо влюбчивой, несмотря на свои сорок четыре года, о которых, впрочем, говорила только осень золотых отсветов в ее рыжих волосах.
Глава одиннадцатая
Г-н де Пюифон причинял г-же Бриньян больше огорчения, чем удовольствия. Красивый юноша, с матовой кожей и небольшими черными усиками происходил из богатой семьи. Отец его, г-н Одрю, двоюродный брат г-на Дюрусо и, следовательно, родственник графини де Бокенкур, владел, кроме крупных пивоварен в департаменте Нор, замком де Пюифон, название которого юный Одрю присоединял к своей фамилии при помощи дипломатической частицы. Отцовское состояние, и без того значительное, Антуан де Пюифон предполагал увеличить, сделав блестящую карьеру. В течение шести месяцев он готовился к экзамену при министерстве иностранных дел, которое посещал уже в качестве кандидата. Ему исполнилось двадцать два года, и он рассчитывал остаться в Париже по крайней мере до двадцатипятилетнего возраста, когда рассчитывал получить место посла Франции в одном из посольств. А пока в Париже он вел приятную и практичную жизнь в соответствии со своим здравым смыслом и рассудительностью.