— Разбитое стекло приносит счастье, сударыня; оно давно должно было принести его внучке великого мастера стеклянного дела...
Конец фразы затерялся в шуме алебард, которыми швейцары ударяли по плитам, и г-н де Серпиньи исчез, уступив место г-ну Дюмону, который успел-таки рассказать ле Ардуа в двух словах бегство Викторины с толстым Бокенкуром. Филипп поделился новостью с Франсуазой.
— Бедная Викторина! — сокрушенно покачала она головой.
Швейцары расчищали им путь. Церковь снова была полна. Франсуаза прошла по ней, опираясь на руку мужа, под пение органа. Подойдя к экипажу, она заметила закрытую вуалью даму, одетую в старомодное платье с маленькими воланами; два длинных локона свешивались ей на шею. Она делала ей знаки. Перед ней толстая пузатая собачонка, волочась на своем шнурочке и вывалив язык из пасти, задирала ногу где попало... Франсуаза узнала графиню Роспильери...
На паперти церкви, теперь пустой, Дюмон рассказывал Серпиньи известные ему подробности случая с девицей де Витри и толстым Бокенкуром.
— Не пройтись ли нам на Анри Мартен?
Де Серпиньи изъявил согласие, и оба они пошли рядом. Они нашли парадную дверь особняка открытой.
Из пустого вестибюля они отправились в мастерскую, где обычно работала г-жа де Бокенкур. Ее там не было. На большом столе увядал букет красных роз. На мольберте начатое полотно являло вымученный, нескладный рисунок с несколькими мазками кисти.
Дюмон пожал плечами. Положительно, нельзя надеяться, чтобы когда-нибудь вышел толк из его уроков г-же де Бокенкур. Он наткнулся на упавшую на пол палитру, все еще покрытую красками.
Де Серпиньи усмехнулся:
— Птичка покинула гнездышко, дорогой мой!
Они вышли прогуляться по саду. Проходя мимо кухонь, в подвальном этаже двое друзей услышали раскаты смеха. Людская веселилась. Раздавалось чоканье и стук ножей и вилок. Праздновали бегство хозяина. Г-н маркиз пользовался любовью прислуги. Серпиньи и Дюмон возвратились в дом и вошли в помещение толстого Бокенкура. Постель приготовлена; ночные туфли на ковре; на стеганом одеяле разложен полушелковый платок в желтую и зеленую клетку, которым Бокенкур повязывал себе голову на ночь. Они пошли по коридору, в конце которого располагались комнаты г-жи де Бокенкур. В будуаре не было никого. Они полуоткрыли дверь туалетной. Оставалась спальня. Дюмон, не постучавшись, тихонько открыл дверь. В большой комнате, где благодаря спущенным решетчатым ставням царил полумрак, на постели лежала вытянутая фигура, слабый голосок которой спросил:
— Кто там?
— Ваши друзья, Серпиньи и Дюмон, — ответил художник.
Г-жа де Бокенкур лежала на измятых простынях, непричесанная, в рубашке и полураспахнутом полотняном пеньюаре, из-под которого виднелось ее круглое и белое колено. При виде Серпиньи и Дюмона она села, не обращая внимания свою обнаженную грудь. Веки ее, обыкновенно красные, казались более воспаленными. Она провела руками по красивым волосам и воскликнула:
— Ах, друзья мои, мои добрые друзья, как я несчастна... Вы ведь знаете... — Она сложила руки на колене и откинулась назад с жестом отчаяния. — Он покинул меня, он сбежал. Он, он!..
Солнечный луч проникал сквозь решетчатые ставни. Неужели подобные слова произносила г-жа де Бокенкур, безличная, прилежная особа, вкладывавшая в писание цветов такое кропотливое и безмолвное упорство? И героем ее скорби явился пятидесятилетний толстяк, багровый и циничный, сбежавший с порочной и бесстыдной девчонкой.
— Фульгенций! — причитала она. — Чего только я не делала для него! Чтобы обеспечить ему материальное благосостояние, я отказалась от вторичного замужества. Он располагал моим состоянием, как ему угодно, по своей прихоти... и не понял, что мог располагать таким же образом и мною. Ах, Серпиньи, от него я все сносила! Он тратил мои деньги на девчонок и брал моих горничных почти у меня на глазах. И он не замечал, что я хотела занять их место. Нет! Никогда он не бросил на меня ни одного взгляда. Вы знаете, что говорили про нас, Серпиньи? Я была счастлива, слыша такие сплетни, да, счастлива, я надеялась, что они внушат ему мысль сделать их правдой. Когда он возвращался, отяжелевший от вина, я подстерегала его в надежде, что в таком состоянии он захочет меня. — Она вытерла набегавшие на глаза слезы. — Он рассказывал мне все, и в каких выражениях! Вы знаете, какой он! Он мне сообщил все, что у него произошло с маленькой Викториной. Было стыдно слушать. Он не любил ее, но это льстило его гордости. Он находил ее дурнушкой, и он сбежал с ней, чтобы о них говорили, — он так тщеславен! — И бедная г-жа де Бокенкур плакала, закрыв лицо руками. — Я не просила у него любви, но он мог бы по крайней мере почувствовать желание ко мне! Каждый день, каждый час я находилась у него на глазах. А между тем я — женщина; я стою многих других. — И г-жа де Бокенкур, сидя на кровати, дрожащими руками спускала сорочку и, не стыдясь, показывала свои красивые груди.
Г-н и г-жа ле Ардуа пятичасовым поездом уезжали в Гранмон к обеду. Филипп ожидал Франсуазу в гостиной, где он находился в обществе дядюшки Палеструа и г-жи Бриньян. Г-н де Палеструа хотел пригласить свою дочь обедать в ресторан, который считал олицетворением парижской жизни. Г-жа Бриньян уклонилась. У нее — свидание с г-ном де Пюифоном в его маленькой квартирке на нижнем этаже, и старик попрощался с ней, чтобы отправиться к Ледуайену, а оттуда в кафе-концерт. Дочь обещала ему, что завтра перед отъездом в Палеструа она свезет его к г-же Коринфской. Г-н де Палеструа желал погадать на картах относительно пресловутого сокровища шуанов. Ле Ардуа предлагал выкупить у него Ла Фрэ в подарок Франсуазе, но старик хотел раньше знать, какого мнения ему следует держаться насчет английского золота. Г-жа Коринфская должна окончательно прояснить вопрос о кладе. Вскоре появилась Франсуаза в дорожном костюме из серой материи; на поясе красовалась пряжка в форме серебряного цветка, подаренная ей Филиппом.
— Черт возьми! У нас совсем немного времени до поезда. К счастью, у меня хорошие лошади, — воскликнул ле Ардуа.
На улице рядом с ландо ле Ардуа стояла старенькая каретка с водруженным на нем чемоданом. Кухарка Олимпия Жандрон отправлялась в маленькое путешествие, прежде чем возвратиться в Гранмон занять должность прислуги на отдыхе, созданную для нее ле Ардуа.
В поезде чета ле Ардуа заняла купе первого класса. Кроме них в вагоне ехали еще старый господин и старая дама, дремавшие и молчаливые. Ле Ардуа сошел, чтобы купить газету; возвратившись, он сказал Франсуазе:
— Угадайте, Франсуаза, кто едет вместе с нами? — Он посмотрел на нее улыбаясь: — Де Гангсдорф и м-ль Кингби.
Любовь г-на де Гангсдорфа тронула м-ль Кингби. Ле Ардуа уже слышал о его увлечении. Барона воспламенило отдаленное сходство м-ль Кингби с девицей де Клере. Теперь они совершали вдвоем поездку в Венецию. Г-н де Гангсдорф поклялся, что ни одна женщина никогда не подойдет к его драгоценным стекляшкам. Он заказал комнаты в английской гостинице. Он рассчитывал, что ему удастся совершить несколько измен прекрасной Кингби и тайком посетить своих сверкающих дочерей в их муранском дворце, в глубине уснувшей лагуны.
Франсуаза слегка покраснела.
— Вы не жалеете о г-не де Гангсдорфе, Франсуаза?
— А вы, Филипп, ни о ком не жалеете?
Он нежно ответил ей:
— Нет. Франсуаза, ни у кого нет достаточно большого сходства с вами. — И он поцеловал ее руку в присутствии двух нахмуренных и угрюмых пассажиров.
Паровоз засвистел. Ле Ардуа и Франсуаза тихо разговаривали о разных мелочах. Франсуаза изредка задумчиво смотрела в окно. Старый господин с дамой переменили купе на первой станции. Ле Ардуа закурил папиросу. Как некогда де Клере сбрасывал концом пальца серый пепел своей толстой сигары, так теперь ле Ардуа сбивал ногтем пепел папироски; только рука его дрожала немного лихорадочно и нетерпеливо.