После возвращения Сяско спросил у хозяина, хорошо ли шаманилось ему у Хэди. Яли, сверкая красными глазами, прохрипел:
— Твоего ли ума дело? Песца-то я все-таки получил, а умрет Некучи, Нанук будет виновата, взаправду своими руками ее задушу.
— Зачем душить? — торопливо проговорил Сяско и вышел из чума.
Через трое суток Нанук приехала в парму Яли.
Она вошла в чум и первым делом спросила, давно ли вытряхивали шкуры от насекомых.
— Ты теперь плохая ненка, — сказал убежденно Сяско, — ты боишься вшей, как хабеня[44]…
Несмелое пламя костра освещало зеленовато-седые космы и пепельное лицо Нэвли. В огромном котле пенилась уха. Жир выплескивался и шипел на огне.
Нанук села на чемодан по другую сторону костра. На ногах ее вызывающе блестели хромовые сапожки и калоши. Нанук была одета в кожаный френч, а на коленях ее лежала каракулевая шапочка с красными полосками.
Пастухи пришли посмотреть на Нанук. Они тихо переговаривались, угощая друг друга крепким табаком. Они смотрели на Нанук и ожидали рассказа о городе.
Больше всех волновался Сяско. Он многое хотел узнать от нее.
— Я ничуть не стала хуже, чем была прежде, — сказала Нанук. — Я училась в городе и приехала вас лечить. Завтра пора приниматься за работу, а сейчас давайте пить чай и есть рыбу. Я очень хочу есть.
Нэвля сняла с огня котел, поставила перед мужчинами продолговатые, как корыта, деревянные чашки и разлила уху. Уха пахла дымом и ворванью. Рыба была кислой, протухшей.
Пять лет назад Нанук тоже любила немного затхлую рыбу, но теперь она спросила:
— Разве нет свежей рыбы?
— Это хорошая рыба, ненцы всегда ели такую рыбу. Свежая рыба хуже.
— Неправда, — сказала девушка, — гнилая рыба вредна.
Мужчины промолчали. Они облизали ложки и поставили их на борта чашек. Нэвля вышла из чума и вернулась в сопровождении двух лохматых собак.
— Нягой! Нябик!
И поставила чашки перед животными. Собаки дочиста облизали ложки и принялись лакать оставшуюся на дне уху.
Нанук вновь брезгливо поморщилась. В этот момент она вспомнила свое прошлое. И пока мужчины бурыми от табака пальцами брали из котла куски рыбы с неочищенной чешуей, она оглядела чум.
Едкий дым слепил глаза. Он поднимался к мокодану, оставляя копоть на стенах. Нанук знала, что вещи в чуме тоже покрыты копотью; что вши неизбежны; что долго будут слепнуть женщины в чумах, пока ненцы не станут оседлыми.
Нанук отказалась от чая. Нэвля возилась с глиняными чашками, а девушка видела, что Нэвля плешива, что руки ее покрыты синими ревматическими узлами, а слепые глаза пусты.
Собаки вылизали деревянные чашки и выползли из чума.
— Твой отец, Нанук, был хороший человек, — сказал Сяско, проведя рукой по своим волосам, седым как ягель. — Его сильно обижали, и он от этого помер. Ты приехала нас лечить, но Яли лучше лечит.
— Неправда, — сказала Нанук.
В этот миг в чум вошел Яли. Чахлая рыжая бородка, широко расставленные кривые ноги и маленькие бегающие глаза.
Мужчины затихли и освободили место у костра.
— Неправда, — сказала Нанук, — я умею лечить людей от многих болезней.
— Ты шаман? — испуганно спросил Сяско.
Он боялся шаманов. Кроме того, есть добрые и злые шаманы. Девка не могла быть добрым шаманом.
— Нет, я фельдшер. Это лучше шамана.
Мужчины отодвинулись от Нанук.
— Так ты лучше шамана? — угрюмо спросил Яли.
Нанук не ответила.
— За три ночи отсюда, — продолжал Яли, — стоит парма колхоза «Кара-Харбей». Там умирают пастухи. Скажи, ты можешь спасти себя от этой болезни? Ведь шаман не нуждается в лекарях.
— Шаманы не болеют?
— Они сами и вылечиваются.
— Говори, какая болезнь.
Тонкая, язвительная улыбка промелькнула на губах девушки. Она знала, о какой болезни поведет речь Яли.
— Русские охотники сказывали, что это черная оспа.
— Я могу сделать, чтоб никто не заболел этой худой болезнью… сделаю. Меня для этого сюда и послали.
…Утром Нанук достала из своего чемодана стеклянные ампулы с противооспенной вакциной и пошла по чумам.
В первом чуме ей сказали, что род Ного никогда не лечился у фельдшеров и, однако же, не вымер до сих пор.
Во втором чуме сказали, что женщина никогда не сможет вылечить мужчину, потому что она умеет только варить рыбу, шить одежду из оленьих шкур да рожать детей.
В третий чум ее не пустили. Ей сказали, что семья Лаптандеров испокон веков не боялась вшей и потому русские лекарства на нее не подействуют. Тогда Нанук пошла к Яли. Он сидел в своем чуме у костра и стонал, закутавшись в шкуры. Он стонал и матерился, как пьяный. А когда лихорадка становилась невыносимой, он доставал из-под подушки бутылку разбавленного спирта и пил прямо из горлышка.