— Зачем пришла? — сердито спросил он.
— Лечить тебя.
— Уйди. Русских лечи. Я сам вылечусь.
— Что ж, не хочешь — не надо. Других лечить буду.
— Никто к тебе не пойдет.
— Тогда я сама пойду по чумам.
— Никто не будет лечиться.
— Будут.
И она вышла.
В парме было тридцать чумов. Она заходила в каждый. В некоторых ее радушно принимали, но лечиться отказывались. В других ей просто говорили, что все чувствуют себя здоровыми; и даже старухи с вывороченными трахомой кровавыми веками пробовали улыбаться, что должно было, очевидно, означать высшую степень здоровья и молодости.
Вернувшись обратно в чум Нэвли, Нанук приготовила чай, достала колбасу, печенье и конфеты. Старуха подбросила в костер охапку дров.
По невеселому голосу она догадалась о неудаче Нанук. Налив девушке чаю, она села на латы у костра, глядя в огонь.
Лицо Нэвли было сосредоточенно; казалось, она видела то, чего никогда не сможет увидеть Нанук.
— Пей, бабушка!
— Ладно, пей сама-то. Лечила народ?
— Нет. Боятся.
И ей вдруг захотелось задушевно простыми словами объяснить старой Нэвле, отчего пастухи боятся лечиться у нее.
— Знаешь, бабушка, не верят мне. Думают, что я не умею лечить. Старому верят. Вот у тебя потухли глаза, но когда ты ими видела, лучше тебе было? Ты немногим больше видела тогда, бабушка. Скажи мне, что ты видела в тот день, когда потухли твои глаза?
Нэвля задумалась.
Она хорошо помнила этот день.
…Она собирала плавник — лес — и колола его на дрова. Крупинки морской соли хрустели у нее на топоре. Когда такими дровами отапливали чумы, у женщин к тридцати годам сгорали глаза. Они старели быстрее, чем полярные травы в короткое время лета.
Что видела она тогда?
В тот день Яли привез себе четвертую молодую жену. Он был пьян и сердит. В ту ночь у Нэвли болели глаза, точно их царапали иглой, а он кричал, чтоб она ухаживала за ним: развела костер, вымыла ему ноги и приготовила мягкую постель для него и молодой жены.
Она тогда осмелилась сказать ему о том, что у нее болят глаза.
И вот в ту ночь он бил ее в грудь рыжими кулаками. Он плевал ей в глаза и пинал кривыми ногами в живот. Он рвал ей волосы и выбросил ее из чума.
Утром она очнулась слепой. Она долго болела и скоро из молодой женщины превратилась в сгорбленную старуху.
Что ж она помнит?..
Волосатые кулаки Яли, его багровое лицо, сизый ядовитый дым да робкую пляску пламени чумового костра. Немногое она видела…
— Ничего я не видела, Нанук, ничего. Женщине лучше быть слепой. За это ее иногда жалеют.
— Теперь лучше жить, бабушка. Меня никто не посмеет ударить.
— Ты умная, — сказала Нэвля, — мне жалко тебя. Ты мучаешься, а они радуются твоим мукам. Они думают, что девушка не человек. — Она задумалась, и лицо ее неожиданно отразило нежную улыбку и участие. — Я уже старая. Мне все равно умирать скоро. Лечи меня.
— Ты не бойся. Созови пастухов. Мы им сейчас докажем.
Нэвля была первым пациентом. Пастухи, затаив дыхание, следили за «камланием» Нанук.
Оголив руку Нэвли, она протерла ее спиртом, и ватка почернела: Нэвля с детства не признавала купанья.
Достав блестящий ножичек, Нанук щелчком отбила кончик ампулы и, обмакнув лезвие ножичка, сделала надрез на руке старухи.
Нэвля дрожала.
— Ну вот и хорошо. Теперь ты не заболеешь оспой.
И она посмотрела на мужчин.
Те стали выходить из чума. Они не хотели подвергать себя опасности. Они вышли все до одного.
Скоро им пришлось вернуться.
В чум вбежала одна из трех жен Яли. Она была толстая и сердитая. Голос ее был настолько тонок и визглив, что, услышав ее крик, мужчины заткнули уши.
Не объяснив, в чем дело, она схватила чемодан Нанук и потащила его в свой чум.
Яли катался у костра. По черному лицу и судорогам Нанук догадалась, что он опился спиртом. Он корчился, и бурая пена ползла у него изо рта.
Мужчины связали тадибея, и Нанук влила ему в рот касторки.
— Теперь сделаем ему прививку.
Пастухи оголили его руку. Нанук, посмотрев на изрытое оспой лицо шамана, сделала ему надрез.
Яли вырвало, и он уснул.
Так спасение шамана стало его гибелью.
На следующий день Нанук делала прививки всем пастухам и охотникам.