Закрыв глаза, женщина бьет колотушкой по туго натянутой коже и, опустив голову, шепчет над своими коленями заклинание черного шамана.
Она говорит:
— Помнишь, как ты вызывал смерть для всех, кто не хотел батрачить у тебя? Ты помнишь это? «Господин отец червей, госпожа мать червей, бабушка ящерица, дядюшка смерть, тетушка смерть, милости просим ко мне, вам привет, к вам дочка идет, к вам Сэрня идет. Берите, не пускайте ее больше за нами. В яме между голодных пауков держите…»
Неожиданный порыв ветра тронул чум, заглушив последние слова заклинания. Чум наполнился дымом, и женщина подбросила веточек в костер. Они долго чадили, с хрустом изгибаясь над углями, и вспыхнули неожиданно ярко. В чум вползла старая собака. Она подползла к костру и, положив голову на лапы, мелко подрагивала от холода, прислушиваясь к ветру.
— Она тоже скоро подохнет, но мне жаль ее, — сказала женщина, — ей очень немного осталось жить. Мне тоже немного жить остается, но я поживу хорошо.
И, откинув пензер на шкуры, женщина бросает собаке кусок мяса, кладет на колени саван и продолжает шить.
— Мужчины уже вырыли могилу. Она должна быть широкой, чтобы в нее ушли все богатства, какие имел человек при жизни, и умерший будет положен головою на закат — там, где начинается ночь… Кто хорошо прожил свою жизнь, тому легко умирать…
Женщина смолкла и прислушалась. Кто-то подходил к чуму.
— Это русская учителка Тоня Ковылева. Помнишь, ты ей прострелил руку? Она пришла тебя проведать.
Человек откинул шкуры у входа и, немного согнувшись, вошел. Это действительно была Тоня Ковылева. Лицо ее было покрыто веснушками. Под глазами залегли синеватые пятна.
— Садись, девушка, — ласково сказала женщина и отодвинулась в темноту.
— Как больной? — спросила Тоня, и женщина только сейчас заметила в ее руках домашнюю аптечку. — Все еще не хочет ехать в больницу?
— Полечи его, он ведь так много сделал хорошего и тебе, и колхозникам…
Девушка с удивлением смотрит на женщину и подходит к больному.
И неожиданная сила наполняет тело Халиманко. Он открывает глаза и, когда девушка пытается перешагнуть его ноги, пинает ее в пах. Охнув, девушка откатывается к женщине, сжав руками живот.
Женщина гневно вскакивает. Она наклоняется над девушкой, и ласковые слова слетают с ее губ. Она целует девушку, и боль у той постепенно исчезает.
— Пусть у тебя каждую ночь ночует новый колхозник, кусок вонючей яры, — хрипит Халиманко и, ослабев от бессильной злобы, плачет. — Пусть у тебя…
— Могила уже вырыта, — говорит женщина, — торопись, Халиманко.
Мужчина порывается встать, но сил нет, и только одно слово: «Пусть… пусть… пусть» — вырывается из его рта.
Входят мужчины и уносят девушку. Они говорят, что могила вырыта. Земля была камениста, но они вырыли глубокую могилу.
— Спасибо, — говорит женщина, и лицо ее становится суровым.
— Крыса! — кричит Халиманко. — Крыса!
И сознание надолго покидает его.
…Ночью он вновь открывает глаза.
Женщина греет воду для обмывания. Она втаскивает в чум гроб и медленно устилает его лишайником-ягелем. Шьет подушку, наполняя ее тускло-розовым, прелью тронутым мхом. Закончив все приготовления, она вновь садится за саван. Тело Халиманко подрагивает от предсмертной стужи. Он видит, что осталось сделать всего несколько стежек. Он вспоминает все дорогое, что сделал своей жене, но это не припоминается, этого так мало — меньше, чем остающихся стежек, и он начинает умолять. Он просит ее подождать до утра. Он будет теперь совсем другой. Он изменится. Он будет лучший человек на свете, если она подождет до утра. Пусть его сошлют в Сибирь на много лет. Пусть он будет в нищете и голоде, он нисколько не укорит никого в этом, если она подождет до утра…
Но женщина неумолима. Она медленно шьет саван и под свист весеннего ветра вспоминает свою жизнь с Халиманко, черным шаманом с реки Неруты.
К утру она делает последнюю стежку. Она хочет сказать, что все готово, но говорить это уже некому…
В СИНЕВУ УХОДЯЩИЕ РЕЛЬСЫ
Егор Иванович Пырерко трое суток готовился к торжественной встрече почтальона. Он почистил мягким речным песком ствол своего двадцатифунтового кремневого ружья. Съездил к соседям в гости и, прощаясь с ними, говорил:
— Слышали молву?
— Слышали, Егор Иванович, — почтительно отвечали охотники, складывая в мешок, лежащий на его нартах, по шкуре лисицы или песца, — подари и от нас. Там народ не гордый будто, раз и тебя в гости зовут.