— Микола-угодник, помоги! Худо моей бабе поди. Помоги, Микола, ты самый верный бог.
Микола глядел на Хасовако, сложив пальцы для благословения. И Хасовако подумал, что русский бог Миколка тоже платы просит. Он достал свечку из лукошка и затеплил ее перед святым.
Савония сразу затихла. Хасовако улыбнулся. Оленья кровь запеклась на скулах пастуха. Он был счастлив тем, что сумел отмолить у русского бога Миколки страдания Савонии.
Он уснул, возбужденный и измученный.
Неистовый визг разбудил его. Хасовако возмутился. Он потушил свечку перед образом и снял ремень, чтоб выпороть русского бога, но, подумав, бить испугался. Миколка поднял правую руку и сердито окрестил его двуперстным знамением.
Утром страдания Савонии прекратились. Она выползла из «поганого» чума, и в руках ее был пищащий сверток — он пахнул материнским молоком и женским потом. Ребенок визжал на всю тундру. Ветер разносил его визг и бросал ему в лицо хлопья снега, крупные как лебяжий пух.
И тогда приехала Тоня, синеглазая веселая девушка. Она вошла в чум Хасовако и простецки улыбнулась:
— Здравствуйте.
— Поздно приехала, — сказал Хасовако.
— Почему? — удивилась Тоня.
— Савония уже родила. Мужика…
Хасовако горделиво улыбнулся и кивнул головой за занавеску. Там тонко попискивал «мужик».
— Ну и ладно… Еще родится на мою долю. Потом из меня акушерка плохая…
— Пошто? Ты доктор, говорят?
— Я касторку только умею прописывать — вот и все.
— Вот видишь, ты какая умная! — сказал Хасовако и с уважением посмотрел на девушку, — Садись! Пей чай-то. Добро устала.
Тоня попила чаю и на вежливые вопросы хозяина охотно ответила, что она работает в Нарьян-Маре, про старую жизнь сказки собирает, как раньше ненцы жили, записывает. Потом все это в городе в большой дом сложат, и все будут приходить и плакать о плохой жизни ненцев. А будет называться этот дом «музей».
— Музей, знаю, — сказал Хасовако, — это вроде церкви, только без попа.
— Нет, это совсем другое дело.
— Вот и я говорю — совсем другое дело, — сказал Хасовако, все больше и больше проникаясь уважением к девушке.
…На другой день Тоня проснулась поздновато. Хасовако пил чай. Это не мешало ему заниматься не менее важным делом. Отпив из чашки, он медными щипчиками выщипывал бороду и усы. Когда он дергал за волосок, губа его оттопыривалась, и он крякал. Хасовако не забывал и о гостеприимстве:
— Ешь, Тоня. В тундре надо много есть, чтоб силы прибавлялись.
— Я не хочу много. Живот большой будет, худо.
Хасовако, положив щипчики на латы, продолжал пить. Выпив семь чашек, он сказал задумчиво, точно советуясь:
— Помазать болванов надо…
И только сейчас Тоня заметила богов. Они качались над Хасовако, подвешенные за шеи крепкими ремешками. Самый маленький бог был привязан за ноги.
Отвязав трех болванов, Хасовако достал вина, пробкой помазал те места, где у них, должно быть, находились пупы. Потом положил болванов на латы, спинами вверх, и посыпал солью.
— Что ты делаешь, Хасовако? Ведь осердятся духи.
— Они уже осердились — восемь олешков у меня отняли.
— А правда, что они сильные? Говорят, что раньше они сильнее были.
— Как не были! Были. И еще не это бывало. Вот раньше змею подать носили — ребят живых. Один ребенок и убил змея. Все в миру было.
Хасовако посмотрел на богов в раздумье, привязал их вниз башками на одном ремешке и выпил вино. Было видно, что он не особенно их ценил.
— Продай мне пару твоих богов, — сказала Тоня.
— Куда тебе?
— В городе народу много, а богов мало. В городе хотят посмотреть на тундровых богов.
Хасовако в раздумье выщипывал бороду. Он был не прочь продать болванов, но боялся возмездия. Впрочем, почему бы их и не продать? Он сам ведь их делал: лицо из латуни, нос из белой жести да две медные бляхи, чтобы прикрыть неприличные места, вырезанные с особой тщательностью. Хасовако может продать этих болванов и наделать в два раза лучше новых. Тем более эти болваны уже, наверное, потеряли свою чудодейственную силу, если не могли спасти его олешков от гололедицы.
— Продай, Хасовако, — сказала Тоня.
— Он беда грязный у меня, — сказал Хасовако.
Вид у болвана был действительно жалкий.
— Ничего, мы вымоем…
— Тогда он потеряет свою силу.
— Почему?
— Ненецкий бог с испокон веку не мылся. На то он и ненецкий бог.
— Ну, пусть грязным и остается, — согласилась Тоня и вытащила деньги. — Сколько?
Глаза Хасовако оживились. Ему не хотелось продешевить.