Гул далеких орудий проступает в зябкой тишине. Он нарастает и крепнет, а спустя несколько минут над улицей пролетает самолет с белым крестом на крыле. Старик смотрит на него и вспоминает, сколько раз приходили немцы в его дом и просили хлеба. Они все истыкали своими штыками и удивлялись тому, что он все еще живет.
— А я же русский, — отвечал старик, — я живучий.
— Почему же ты живешь? — подозрительно спрашивал староста.
— Жду, — отвечал старик.
— Все равно подохнешь, — степенно говорил староста, — и не такие подыхали…
— Все там будем… — загадочно отвечал старик, и староста, съежившись, покидал избушку, так и не узнав, как и чем живет этот человек, выдержавший так много трудной жизни.
Теперь уже староста давно не проведывал его. Деревня была сожжена, и бабы со стариками жили в лесу, староста был повешен, а нового немцы не назначили. Зачем он нужен, когда дети мерли, как мухи, и в земляных норах, кроме сырости и нищеты, все равно ничего не найдешь!
И только один долговязый ефрейтор с длинными красными руками иногда приходил к старику варить картошку или суп из подстреленной случайно курицы. Он долго возился у лечи, смотрел на старика, ругал его беззлобными словами и лил ему на лицо воду, забавляясь, как потешно моргал старик опухшими веками.
Теперь всему этому наступал конец, и, хотя глаза старика светились надеждой, он уже спокойно, даже с радостью ждал конца.
Он не повернул головы и не открыл даже век, когда услышал грузные шаги человека. Он лежал и думал о своем сокровенном и важном, что вот жил на родной земле и здесь же помрет и никто не отнимет у него права хотя бы лежать среди милых его сердцу русских просторов.
— Хлеба, матка! — сказал вошедший.
Судя по голосу, это был не ефрейтор. Это был кто-то другой, незнакомый. Он тяжело опустился на деревянную кровать, покрытую рухлядью, и стал снимать сапоги. Босиком он подошел к старику, и тот чутьем ощутил, что пришедший болен. Его дыхание было жарким и прерывистым.
Но старик и на этот раз не открыл глаза. Человек постоял над ним, вернулся к койке и вскоре заснул.
Он разметал руки, и когда старик открыл глаза, он увидел два мешка, которые принес с собой немец. Из мешков торчали одеяло и грязные детские платьица. Это было белье умерших от голода детей там, в лесу, в землянках.
Лихорадочные пятна рдели на щеках солдата, и в начинающемся бреду он звал свою мать из немецкого города Дрездена, звал своих братьев, и жену, и детишек. Он плакал. С каждым часом ему становилось все хуже и хуже, и голова его скатилась с мешка и свисла над полом, а потом он и сам упал, и старик понял, что солдат болен тифом — так много разной дряни ползало по его одежде.
И старик сказал:
— Так тебе и надо. — И удовлетворенно заснул до утра.
Но и к утру солдату не стало лучше.
Он метался и звал свою родную Германию. Сам не понимая для чего, он прижимал к груди мешок с детским бельем, и руки его тряслись, как у припадочного, и перебирали грязные вещи.
Но и в бреду он вел себя как солдат. Он кричал слова какой-то команды, в чем-то оправдывался и с кем-то спорил. Он просил по-русски хлеба, сала, яиц и молока. Он очень хотел есть, и эти слова все чаще слетали с его губ.
— Ты хлеба хочешь? — тихо спросил старик и открыл веки, чтобы увидеть в зеркале отражение умирающего солдата. — Ты хлеба хочешь? — с угрозой повторил он. И враз огромная, последняя сила наполнила его тело. Он поднялся на локтях и сполз на пол. — Хлебца захотел?..
Солдат бредил и звал кого-то. Он читал какую-то странную молитву, но лицо его в эту минуту было полно презрения и брезгливости.
— Руссише швайн, — говорил он, и в налитых кровью глазах его была одна непримиримая злоба. — Руссише швайн…
Старик наклонился над ним. Ни грохот артиллерийских орудий, ни звон стекла, ни гул самолетов в небе, растущий и грозный, — ничто не могло отвлечь его от созерцания смерти немецкого солдата. Он вырвал мешок из его рук, вытащил распашонку и тихо спросил:
— С дите сорвал? Дите ограбил?
И день за днем, месяц за месяцем он стал вспоминать все обиды, свидетелем которых он был.
— Мы вас просили сюда? Мы грабили вашу землю? Мы мирный народ, а вы…
Но бредил солдат. Он звал свою Германию, своих близких и, чуя смерть у печи, торопливо пополз к выходу, не выпуская второй мешок.
И впервые огромное опасение опалило сознание старика. Немец пришел забрать то, что он берег для своих сынов, для колхоза, в чем отказывал себе, распухая от голода и изнемогая от паралича.
И старик подполз к печи. Он не стал убивать немца. С трудом одолев порог, он выполз к погребушке, обрушившейся от взрыва авиабомбы еще в начале войны. Он вполз на погребушку, на гнилую солому, покрытую мягким снегом, и увидел свою старуху. Она лежала, обняв прелые стропила, точно не хотела отдать их этим людям, перешедшим грань зла, и старик лег рядом с ней.