На клетке Настеньки трактор делает последний заход.
Земля пахнет росой и клевером. Глянцевая и молодая, она четко отрезанными пластами тянется позади трактора и через месяц-два покроется высокой пшеницей. «Только бы горючего хватило», — думает Настенька и переезжает на соседнюю клетку.
Где-то теперь Вася? По ночам Настенька часто выходит в степь и смотрит на горы, на запад. Точно Вася может прийти в ночи, широкоплечий и шумный. Точно может сесть на трактор, подмигнуть ей и сказать: «Ну, ягодиночка! Еще, что ли, пару гектарчиков поднимем?»
Четок и добродушен ритм мотора. Как доброе, крепкое сердце, бьется пульс машины. Кажется, всю землю перепахать можно — не устанет. Настенька думает о Васе. А вдруг да не вернется?!
Лучше уж не думать об этом. Она постарается, чем сможет, ускорить возвращение Васи. Она будет пахать и за себя, и за него. Он тоже, наверное, будет воевать и за себя, и за нее.
Только хватило бы горючего!
Девушка трет виски. В моторе перебои. Она прислушивается. Нет. Ей это только показалось. По-прежнему четок ритм мотора. По-прежнему земля пахнет росой и клевером. Только бы отогнать дремоту, чтобы она не мешала видеть поворот, чтобы как можно меньше шло горючего и земля была бы вспахана вовремя.
Настенька вновь трет виски, и утренняя свежесть заполняет ее мускулы. Она может гордиться собой. В эту ночь она хорошо поработала: она вспахала не только за себя и Васю, но и за Колю, своего брата, который каждый месяц присылает своей милой по три письма, а ей, Настеньке, несколько скупых слов: «Жив. Здоров. Чего и вам желаю».
Девушка улыбается. Хороший у нее братик. Тоже тракторист. В общем, не семья, а тракторная бригада.
За взгорком слышен стук телеги. Точно почуяв приближение горючего, трактор начинает жаловаться: он кашляет и дымит своим глушителем.
Настенька поворачивает трактор к горючему.
— Где ж ты был, миленочек мой? — певуче говорит она. — А я уж на другую клетку переехала. Ее уж нашу. Подкатывай скорее!
— А спать ты когда? — спрашивает Ленька. — Спать-то за тебя ведь никто не будет.
— А ты?
Девушка смеется сонно и устало.
Выплывает солнце из-за курганов, и взмывает жаворонок над утренней землей.
— Вот засеем с тобой, Леня, мы всю эту степь, тогда и поспим. Двое суток подряд спать будем. А пока бы как-то себя заглушить. Нет писем?
Подросток вынимает письмо, и лицо трактористки бледнеет.
— Да оно же хорошее, — говорит, улыбаясь, Ленька, — оно расчудесное. Это тебе за хорошую работу. Вроде первомайского подарка.
Настенька торопливо читает письмо. Глаза ее блестят при утреннем солнце, точно она вышла из темноты на яркий свет. Губы ее повторяют слова, написанные веселым и широким почерком.
— Ну, я же говорил тебе, что оно хорошее, — говорит Ленька, — а дед мне еще горючее не давал. И когда это только старики сознательными станут!
Ленька наполняет бак горючим, а радиатор водой и обтирает концами мотор.
— Настенька! Дай я проедусь разок. Ну только один разочек!
Но Настенька не слышит его; она перечитывает письмо и, только когда Ленька дает газ, смотрит на него смеющимися, счастливыми глазами.
— Хочешь поучиться? Вали. Ну, включай скорость! — и, вскочив на крыло трактора, помогает Леньке повернуть трактор в степь, уже полную пения жаворонка и крика грачей. — Вот, миленочек, мы сегодня и посевную закончим! — говорит она, улыбаясь одними губами и думая о чем-то своем, «расчудесном», как сказал Ленька.
ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ
Неяркий свет коптилки падал на маленькую икону в углу подвала, над головой святого, на лицо старухи, опухшее от голода.
Покачиваясь перед иконой, старуха прислушивалась к грохоту орудий, к страшной жизни на земле и шептала одними губами, почти беззвучно:
— Хлеб наш насущный…
Она уже теряла память и повторяла как заклинание одну и ту же фразу. Длинная тень, похожая на монаха, качалась за ее спиной, и пахло влажным камнем, плесенью и тленом.
Оксана подняла голову и попросила устало:
— Отдохните, мамо. Отдохните.
Она хотела сказать еще что-то, но осеклась. Выстрел орудия потряс здание. Запахло дымом.
Когда же это кончится? Когда?
Уже не плача лежала на коленях Оксаны дочурка, и темно-синие глаза ее смотрели куда-то далеко-далеко, мимо матери, полные молчаливого страдания и покорности судьбе.
Она уже не вздрагивала от рева орудий. Казалось, она прислушивалась к чему-то далекому и важному, и ее тонкие губы шевелились, точно она хотела рассказать что-то, но не могла.