Из окованного железом сундука Фома вытащил бумажный свиток.
— Челобитную тобольскому воеводе писать приказано, — сказал он, значительно подняв правую бровь, — остяки да самоеды не унимаются… Стрелу прислали. Воевода сказал — ехать тебе со мной ясак в тундре собирать, напугать их заранее. Собирайся, коли… Завтра поедем…
Толмач равнодушно смотрел на дьяка. Лишь еле заметно дрогнули уголки губ да глаза стали темными.
— Едем, — сказал он так тихо, что дьяк поежился от неприятной дрожи, пробежавшей по спине.
— Ты что? — спросил он, внимательно разглядывая толмача.
— Едем. Мне все равно, — сказал толмач и покинул приказную избу.
На крыльце он постоял несколько минут. Солнце уже закатилось. Темно-синие сумерки наползали на тундру.
— Нибяв… — сказал тихо толмач. — Мать…
И лицо его побелело.
В месяц Отела подули с солнечной стороны легкие ветерки, снимая ледяную корочку с ветвей тундрового тальника. Медленно и глухо оседал в оврагах снег, и на побережье появились первые ясовеи[23] весны, пунухи — тундровые воробьи. Где-то за горизонтом глухо роптало море. Шум его становился все настойчивее и грознее.
Таули сидел у костра, растирал краску и думал об отце. Отец уже трое суток не возвращался с охоты. Где мог запропаститься отец? Не попал ли в полынью? Не оступился ли на горной тропинке?
Таули уже хотел надеть лыжи, чтобы найти его, но весело завизжали собаки в стойбище, и на ближайшей сопке показался Пырерко. Нарты его, запряженные собаками, едва ползли по вязкому снегу.
Охота была удачной, но лицо Пырерко было тревожным.
— Мужчины! — крикнул он. — Выйдите из чумов, мужчины!
И мужчины вышли из своих чумов. И в руках каждого из них сверкал обнаженный нож.
— Мужчины, — сказал Пырерко, — за горами уже русские. Они идут получать с нас ясак.
— Ясак? — испуганно повторили мужчины.
— Подумайте об этом, — сказал Пырерко, — и приносите хорошие мысли в мой чум… Русские хитры, но мы не глупее их…
И, торопливо поев, Пырерко сказал жене, чтобы она ушла в гости, ибо он хочет говорить с мужчиной.
Женщина ушла, захватив свое шитье.
— Таули, — сказал Пырерко, — тебе уже идет семнадцатая весна. Твой лук отмечен и крестиками, и зарубками от одного конца до другого.
— Я слушаю тебя, отец, — сказал почтительно Таули.
— Много зим и весен тому назад, — продолжал старик, — я повел стойбище в страну счастья. Об этой стране пелось в сказках. Там много зверей для охотников, ягеля для олешков, рыбы для рыбаков — и нет русских, нет царя и его слуг, которые бы собирали с нас ясак. Я думал, что здесь, в горах, и находится эта страна счастья, но ты слышал, что русские идут сюда? — Старик помолчал и продолжал устало: — Рыбаки мне сказали, что в большой тундре есть люди, знающие дорогу в эту страну, но я уже стар, а ты молод и силен. Никто и не догадается, что ты ищешь счастья для своего племени.
— Я готов, отец, — сказал Таули.
— Не торопись. Живи в стойбищах. Паси олешков. Охоться. Но помни о своей большой дороге.
— Будет так, отец, — сказал Таули и, положив в мешок мяса, обнял отца, перекинув через плечо лук и колчан, наполненный стрелами.
Свистнув своей белой собаке, он запел веселую песню и на широких лыжах, подбитых шкурой, пошел по тундре.
Утром следующего дня юноша подошел к неизвестному стойбищу и увидел мужчину, лежащего навзничь на запряженных нартах. Мужчина глядел на утреннее солнце и плевал в небо.
— Что делаешь? — спросил Таули.
— В небо плюю.
— И хорошо получается?
— Неплохо.
— Зачем плюешь?
— К жене моей меньше родных будет ездить, и мясо будет цело.
— Дурак, — сказал Таули, — твое стадо наполовину волки съели, а ты в небо плюешь.
Пастух испугался и перестал плевать в небо. Он поблагодарил Таули и уехал к стаду. А Таули вошел в чум и сказал молодой хозяйке:
— Мясо-то готово?
— Готово, — сказала женщина.
— Положи мне его на нарты. Я твоего мужа от жадности отучил. Он сказал мне спасибо и мясо велел взять.
— И от меня спасибо, — сказала женщина. — Он так жаден, что никого в гости не зовет.
И, нагрузив маленькие нарты гостя всем мясом, какое находилось в чуме, она проводила Таули до третьей сопки.