Вернувшись домой, она увидела сбитый с двери замок и солдат, греющихся у печи.
— Внучат моих не видали? — спросила она, чувствуя удушье. — Вот такие. — Она показала, какого роста были внучата.
Рыжий ефрейтор рассмеялся. Ему захотелось попугать старуху. Он сделал дикие глаза, направил пистолет в грудь женщины и сказал:
— Твой мальшик мы пиф-паф!
Бабушка закрыла глаза. Она прислонилась к простенку и широко открыла рот. Ефрейтор засмеялся. К нему вернулось хорошее настроение.
— Яик дай, молока, — попросил он снисходительно.
— Молока?
Женщина вдумалась в это слово. Молоко. Она выкормила трех сыновей. Один из них стал в этой войне генералом. Он оставил ей на сохранение своего сына, ее внучонка, а пришли эти люди и убили его. Убили и Леню. Сына председателя колхоза, тоже ее внука. Так неужели она будет кормить их, убийц!
— Молока? — переспросила женщина, и злая радость мщения озарила ее. — Я не дам молока…
— Ну! — сказал ефрейтор, беря оружие.
Женщина пятясь вышла из комнаты. Она долго не возвращалась. Потом вернулась с крынкой молока. Оно было холодновато и после водки казалось прекрасным, хотя и имело странный привкус. Накинув шубу, старуха покинула гостей. Лес манил ее к себе запахами и тишиной.
Возвратилась она, когда село уже было занято нашими танками. Она посмотрела в оконце своей избы.
— Бабушка! Бабушка! — закричал Ленька.
Бабушка неуверенно вошла внутрь. На печи сидели внучата и со страхом смотрели на двух гитлеровцев, застывших в неестественных позах, с желтой пеной у рта.
— Их бабушка стрихнином угостила, — сказал Ленька. — Бр-р-р!
ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС
Степан Кузьмич прикрутил фитиль сигнального фонаря и наклонился над письмом.
«Федя! Сыночек мой! Теперь я остался совсем один. Мать похоронили после первого налета. Она посылку тебе сготовила, носки теплые да варежки, так что теперь не замерзнешь там, на позициях. Жалко мне мать, а может, и лучше, что она умерла, мучений не увидит. Коля наш ушел в партизаны, а я отказался…»
Ложатся неровные строчки на листок бумаги. И думает старик о том, как удастся ребяткам переправить письмо через линию фронта.
«Теперь Петру надо, — подумал Степан Кузьмич. — Пусть не беспокоится».
Петр тоже работал когда-то на станции. Это он был десятником, когда через реку начали строить железнодорожный мост. Он хорошо строил этот мост, а потом, шесть лет спустя, стал инженером.
Степан Кузьмич разглаживает помятую бумагу и вздыхает. Потом поднимает голову и смотрит на печь, где спит кочегар Ильюшка.
Ильюшка пришел из деревни навестить Степана Кузьмича и, если можно, сманить его со станции. Теперь Ильюшка спит и видит, наверное, сны.
«Разбудить его, что ли? — подумал Степан Кузьмич. — Может, это он просто сам надумал?»
— Ильюшка, — тихо и смущенно позвал он кочегара. — Скажи, Ильюшка, может, это неправда?
Парень завозился, поднял над подушкой свою кудлатую голову и сердито ответил:
— Надоел ты, дядь Степан, сказано — и баста!
— Сказано, сказано, — проворчал старик. — Только что́ сказано — неизвестно.
А парнишка повернулся на другой бок и тут же заснул.
— Даже поговорить лень, — обиделся Степан Кузьмич.
Подержав на кончике языка огрызок карандаша, он старательно вывел на бумаге первое слово: «Петя!»
— И какой-то ты сонный, — сказал он кочегару. — В мирное время спал-спал — не выспался. Теперь спишь.
Но Ильюшка не ответил.
Степан Кузьмич вздохнул и продолжал письмо.
«…А мост твой, Петя, Колька хочет взорвать. Говорит, что так надо, чтобы немцам дорогу нарушить. Я и сам знаю, что надо, а только обидно, что ты строил-строил, тебе награду за него дали, а он подложит динамиту — и нет моста. Я все время думаю об этом, и мне не спится. И если бы мать была жива, она тоже не спала бы. И обижалась бы на Кольку…»
Листок кончается, и старик думает о том, как умирала мать, как будут плакать ребята, когда узнают про это.
Косые тени падают от веревки, на которой висят Ильюшкины портянки. И когда старик вздыхает, пламя у лампочки в фонаре удлиняется, и тень на стене тоже становится длинной и кривой. Шуршат тараканы в углах, попискивают мыши в подпечье, и все это расплывается в сознании Степана Кузьмича, когда он вспоминает старуху. Тихие слезы заливают ему глаза.
«Ребятки мои милые», — думает старик и отодвигает от себя письмо, чтобы на нем не остались слезы.
Далекий голос паровоза отвлекает его внимание. Паровоз, как малое дитя, на что-то жалуется. Голос его слабеет и слабеет, становясь все беспомощней и тоскливей.