Но в распахнутых воротах крепости засверкали в руках самоедов пики-хореи, и воевода нахмурился. В вечернем сумраке их казалось много. Таули оторвался от своих на длину тынзея[34] и, опустившись на колени, вложил стрелу в лук.
— Вперед! — задыхаясь от страсти и ненависти, крикнул он, в упор выпуская стрелу в воеводу Тайшина.
Стрела, звеня, рванула опаленный пожаром полушубок воеводы, и толпа, вздрогнув, точно от боли, с криком кинулась к русским. Тесный клин распался, и воевода махнул рукой.
— С богом! — сказал он спокойно, отошел в сторону, и только бледные губы его слегка подрагивали, а широкие ноздри раздувались. Стряхнув с подола полушубка стрелу, он подошел к аркебузе и, направив ее в грудь толпы, вырвал у пушкаря факел и сам поджег фитиль.
Аркебуза тяжело вздохнула и выплюнула чугунное ядро на крепостные ворота. Они качнулись и рухнули. Полсотни ясачных поникли в жидкой грязи.
Но, поднимая их криком «бей!», Таули вырвался еще на двадцать сажен, и стрелы, тонко звеня, как тучи комаров, затмили сумерки.
Русские дрогнули. Прижимаясь спинами к торговому ряду, они побросали пищали, метнулись в узкую улочку за церковью Сергия Радонежского, и лишь несколько стрельцов, окружив воеводу Тайшина, продолжали отстреливаться.
Воевода вновь навел аркебузу на передние ряды восставших и перекрестился. Вновь рявкнула аркебуза. Ядро проложило кровавый след в толпе самоедов и оторвало угол дома.
— Вперед, ненця! — кричал Таули, раненный в плечо. — Бей русских!
Но, ошеломленная вторым огненным плевком аркебузы, толпа откатилась к городским воротам, слабо отстреливаясь.
Таули с тоской посмотрел на площадь. Впереди него, окруженный тремя стрельцами, тщетно боролся Пани. Таули рванулся к нему, но тот уже сдался и кричал:
— Обратно, Таули! Обратно! Тебя окружают!
Таули, неторопливо прицелившись, выпустил последнюю стрелу, и русский, вывертывавший руки Пани, нелепо согнулся и рухнул наземь, пораженный ею в висок.
Топот справа заставил Таули оглянуться. Он увидел воеводу.
— Вонючий! — крикнул ему Таули и бросился в правую улочку, что вела к городским воротам.
Выбегая из них, он увидел следы поспешного бегства: наполовину собранные чумы, тлеющие костры и брошенные котлы, наполненные еще дымящимся мясом…
Таули оглянулся. Острог пылал, точно облитый тюленьим жиром, чадя сизым дымом. Горели церкви, но по-прежнему с колоколенок бушевали звуки набата. Таули погрозил русскому стойбищу луком и сказал:
— Я еще вернусь к тебе! Запомни это!
Денно и нощно мчался гонец по рекам Оби и Тоболу.
На двадцатые сутки гонец увидел крепостные стены тобольского острога. В город он уже войти не смог — не хватило мочи; он сел у городских ворот, и только хрипение услышал ключарь из его уст.
— Чтой ты, батя? — тормошил его стрелец. — С какой чужеземной стороны бег?
— Воеводу… — хрипел гонец. — Воеводу…
Стрелец открыл ворота, и гонца увели к воеводе.
— Ноги отморозил, князь. Повели льдистой воды принести в ушате.
Воевода приказал. Гонца разули и опустили его ноги в холодную воду.
— Толкуй, — сказал воевода.
Гонец снял шапку-треух и, оторвав подкладку, вытащил бумагу. Посмотрев на нее со всех сторон, воевода послал за дьяком.
— Читай, — сказал он дьяку.
Дьяк по складам прочел послание.
Обдорский воевода Тайшин просил подмоги — стрелецкую сотню… Он писал о том, что набеги ясачных на Обдорск участились и что город наполовину сгорел. Он писал и о том, что его стрельцы сумели взять аманата-заложника — самоеда Пани, но де это плохой залог против воровских набегов.
— Быть по сему, — сказал воевода, — выслать в Обдорск сотню. — Он посмотрел на дьяка и нахмурился. — Пиши обдорскому воеводе: аманата-заложника батогами да железом пытать надо. Так и пиши.
— Быть по сему, — сказал дьяк и, низко поклонившись, вышел.
Не успел еще Таули отступить к городским воротам, как гонцы на легких нартах уже покинули Обдорск, чтобы отвезти молву во все великие и малые тундры — на Таз и Ямал, на Кару и Гыдан.
Вдоль Оби, поперек Оби ехали они. Влетев в стойбище, выкрикивали новости хриплыми голосами и мчались дальше.
Их сменяли новые гонцы, и, как легкий ветерок вырастает в снежный буран, ураган молвы пролетел над тундрами и потушил костры в чумах, где получали весть о гибели сына, мужа или отца.
Женщины рвали на себе волосы, посыпали их золой тундровых берез, в кровь расцарапывали себе груди и лица, справляя печаль. И черные шаманы кружились с глухо рокочущими бубнами вокруг потухающих костров, призывая злых духов всех семи небес загробного ненецкого неба.