И летела молва:
«Плачьте, женщины — матери, жены, сестры; плачьте, девушки. Не там ли, на дальней сопке, тихо ползут нарты? Не на них ли везут вашу радость, вашу потухшую радость: убитого сына, мужа, брата, любимого?»
Ее догоняла другая молва:
«Стойбище русских горит. Таули — сын Пырерко — и его друг Пани повели народ своего наречья на обдорского воеводу Тайшина, и его слуги от страха побросали ружья. Куйте копья и наконечники для стрел, точите ножи и ждите стрелы восстания. Кровь искупим кровью и прогоним навсегда с нашей земли русского царя, взявшего нас в неволю».
И безвестный певец вложил в сердце народа песню, которую распевали даже маленькие дети:
Когда молва докатилась до стойбища Тэйрэко, князь помрачнел и собрал свои стада.
— Гоните на остров Вайгач, — сказал он пастухам, а шаману — жениху Нанук — посоветовал выбрать другую жену, ибо его дочь будет женой воеводы Тайшина.
— А твоя шкура будет натянута на мой бубен, — сказал шаман и всю ночь призывал смерть на голову Тэйрэко.
Тэйрэко, напуганный этим, взял свое слово обратно и, помирившись с шаманом, угостил его веселящей водой. В воду он насыпал какой-то соли, и шаман уснул так крепко, что больше уже не просыпался.
Пастухи удивились этому и, разглядывая желтую пену, ползущую сквозь стиснутый рот шамана, говорили:
— Худой шаман. Сам себя от смерти не мог спасти. Слабый, верно, а мы верили ему, думали, что его бубен сильнее бубнов всех тадибеев нашей тундры.
Нагрузив нарты шкурами песцов и лисиц, Тэйрэко вместе с Нанук уехал в Обдорск. За две недели пути он ни разу не останавливался в стойбищах. Он далеко объезжал их и ночевал в «куропачьем чуме», зарывшись в снег спиной к дочери.
Нанук давно уже потеряла веселый блеск своих черных глаз, и чем ближе подъезжал отец к стойбищу русских, тем чаще она плакала.
— За воеводой будешь жить как царица, — убеждал ее Тэйрэко.
Задолго до поездки Тэйрэко узнал, что воевода вдовец, и теперь был уверен, что его дочь будет достойной девушкой ему в жены. Но Нанук плакала. Она боязливо вглядывалась в горизонт, а за два дня пути до Обдорска даже попыталась бежать.
— Глупая, — сказал Тэйрэко, постегав ее тынзеем, — поедет воевода к своему царю, и тот возьмет тебя от воеводы. Будешь над всеми землями главная баба — царица. Все тебя будут бояться, а я стану обдорским воеводой.
— Не хочу я быть царицей, — сказала Нанук.
Но Тэйрэко погрозил ей тынзеем, и она замолчала.
Прижимаясь к спине отца, она со страхом следила за тем, как ключарь открывает ворота крепостцы, как стрельцы с любопытством рассматривают ее.
— Мне наибольшего князя здешнего надо, — говорит Тэйрэко и, отвязав пушнину, идет за дьяком в маленький домик, выстроенный на месте сгоревшего старого приказа.
— Подождите-ка тут, — говорит стрелец и входит в приказ. Вскоре он возвращается: — Нетутки. В застенке вора пытает. Идем туда.
Тэйрэко, зябко ежась, хватает руку Нанук и идет за стрельцом. Рядом с полуобгоревшей церквушкой Сергия Радонежского он видит каменный дом с чугунными решетками на окнах.
— Туточка подожди, — говорит стрелец.
Дикий крик, слышный оттуда, передергивает лицо Тэйрэко. Он бледнеет и озирается.
— А ты не бойся, — говорит стрелец, — приобвыкнешь.
И, оставив Тэйрэко и Нанук, входит в застенок.
— Ты будешь женой самого грозного воеводы на земле, — уже неуверенно произнес Тэйрэко и на цыпочках подошел к решетчатому окну застенка.
Он долго смотрел в окно, но подошла Нанук, и он быстро обернулся; ноги его дрожали, а губы кривились в страхе. Блуждающим взглядом окинул дочь.
— Ты не будешь женой воеводы, — сказал он тихо и, резко схватив за руку дочь, потащил ее от застенка.
Нанук вырвалась и подбежала к окну.
— Пани! — крикнула она. — Пани…