Схватившись руками за решетку, она постояла несколько мгновений и, точно обессилев, сползла наземь.
Исай и Таули стали жить на берегу озера, среди густого низкого сосняка, у старика Окатетто.
В ясные дни они втроем выходили на опушку леса и долго смотрели на юго-запад. В жемчужной дымке мороза темно-синим пятном чернело стойбище русских — Обдорск. Сожженный наполовину, он отстраивался вновь. С колоколенок, полгода молчавших, сначала робко, а потом все увереннее и грознее неслись по ветру медно-серебряные звуки. У новых стен острога появились стрельцы, они еще боялись далеко отойти от ворот.
Ночами Таули обходил город, и угрюмая тоска отягощала его сердце. Он возвращался к старику, помогал ему собирать сушняк и вместе с Исаем чинил его рыболовные снасти.
Чум старика был тесен и убог. Исай забросал его хвойными ветками и снегом. В чуме стало тепло и уютно, но старого Окатетто это не радовало и не веселило. Неулыбчивый и молчаливый, уходил он на рыбную ловлю, приносил в лукошке пелядь, чиру, нельму и по-прежнему молчаливо варил ее, чинил снасти и не улыбался.
Ненависть и горе сдружили его с Таули. Вместе с ним одним из последних покидал Окатетто стойбище русских, но там осталась его старуха, и он, всю жизнь бивший ее, теперь тосковал по ней.
При первом звуке колоколов старик гневно выскочил из чума и побежал к лесной опушке. Он поднял кулаки и погрозил русскому стойбищу, точно и впрямь это могло уменьшить его страдания.
Ночью он, взяв лук и колчан, наполненный стрелами, ушел к городу. Вернулся рано утром. Таули и толмач проснулись. Они увидели, что старик вырезывает на своем луке три крестика.
— Что ты делаешь, Окатетто? — спросил Исай.
Старик не ответил.
— Ты убил трех медведей, отец? — спросил Таули.
Старик отрицательно покачал головой. Юноши не стали настаивать. Они легли спать. Перед рассветом старик разбудил Таули.
— Слышишь? — сказал он. — Звонят.
Таули слышал звуки колокола. Руки старика тряслись от гнева:
— Я боюсь этих звуков.
Он замолчал неожиданно, точно раскаиваясь в своей болтливости.
— Их не надо бояться, — сказал Таули.
Старик не ответил.
Следующей ночью он вновь пошел к русскому городу. Вернувшись, он вырезал на своем луке пять крестиков. И впервые за много дней глаза старика радостно поблескивали.
— Чьи сердца ты отметил смертью? — спросил Таули.
— Сердца пяти русских, — ответил старик.
Горит маленький костер. «Если в него подбросить веток, — думает Таули, — он будет большим костром; если не подбросить, он потухнет, как потухло восстание».
— До самой смерти ночами я буду ходить к стойбищу русских, — внезапно нарушает тишину старый Окатетто, — и когда крестиков на моем луке будет втрое больше, чем лет моей старухе, я спокойно умру:
— Они поймают тебя, — говорит Таули, — они повесят тебя на лиственнице у стойбища.
— Что делать? — отвечает старик. — Мы скоро теряли то, чего добивались. Мы уходили к своим озерам, в свои леса и тундры. Приходили новые русские, и вновь мы платили ясак или кончали виселицей, умирали под батогами. Где же правда, Таули? — Старик замолкает, хмуро глядя на луну, что золотой монетой висит над мокоданом. — В надымской тундре, — задумчиво продолжает он, — четыреста наших людей собрались много лет тому назад сжечь Обдорск. Они окружили его со всех сторон и обстреливали, но пришли русские со своими самопалами, и наши отступили в Надым. В том же году хатангские ненцы напали на мангазейский острог, но их перебили почти всех до одного. А сколько раз наши сжигали деревянное стойбище русских — Пустозерск! Они сжигали его пять раз, а царь присылал все новые войска, и кровью истекал наш народ. Мы платили и платим луковую дань своей кровью. Скоро истечем ею. Мы уже привыкли к веселой воде, которая на мгновенье делает легкой жизнь, мягким сердце, слабым ум и непослушным тело. Где же счастье? — спрашивает старик.
— За далекими горами оно, — отвечает Таули, — во всех сказках о нем поется.
— Где моя жена? — спрашивает старик. — Где повесили ее русские? Они уже давно сожгли ей волосы и отрезали язык. Я знаю это. Они так делают.
Он замолкает и, закрыв глаза, откидывается на шкуры.
…В легком челноке она едет по озеру, черные косы ее отражаются в воде. Ловкие руки ее временами отливают серебром — это трепещет рыба, вынутая из сети. Как чист ее голос! Алые ленты на панице[35] вместе с синими лентами говорят о ее молодости и здоровье. Когда наступает болезнь, паницу не следует украшать — так ее учил обычай предков.