И девушка говорила:
— Если бы сова полетела над нашей землей вокруг, она много больших дней и ночей летала бы, пока не состарилась. Так велика земля! Правда, Пани?
И Пани утвердительно кивал головой и был счастлив тем, что мог говорить без языка.
И еще говорила девушка:
— Скорее меня камнем великий Нум сделает, чем я вернусь в стойбище отца. Я никогда не устану ездить с тобой и помогать тебе во всем.
Пани обнимал девушку и так ехал с ней.
А солнце все сильнее и сильнее припекало землю, и копыта оленей уже давно были сухи.
Олени запыхались, и тяжелые языки вывалились у них изо ртов, но, почуяв запах дыма и собачьего пота, они рванулись вперед, перепрыгнули речушку с зелеными и красными камешками на дне и влетели в стойбище.
И, точно по священному слову, сразу изо всех чумов выбежали дети, женщины, мужчины. И старейшина ввел Пани в свой чум. Посадив его на почетное место, он дал ему свежей оленины.
— Ешь, — сказал он встревоженно, — олени твои устали. Издалека, верно?
Пани указал рукой на Нанук, и она, садясь рядом с ним, сказала:
— Я говорю его устами. Женщины, принесите мне красной глины, которой вы красите ваши одежды и замшу.
И когда все женщины вышли, Нанук гневно сжала кулаки. Она подняла их над собой и крикнула:
— Видите?
И Пани открыл рот, и пастухи увидели отрезанный язык.
— Люди, — с грустью сказала Нанук, — с начала времен ненця и хасово умирали на свободе. Но пришли русские, и вы забыли этот завет старины. В чумах с решетками мучают наших людей русские. Где же месть? Кто посмел забыть о мести?
— Во всех стойбищах думают об этом, — сказал старейшина, — но кто поведет нас на русских?
— Таули, сын Пырерко, по прозванию Комар, — сказала Нанук.
— Таули жив?! — в один голос переспросили мужчины, и лица их посветлели.
— Мы готовы мстить, — сказал старейшина и замолчал, увидев женщину, принесшую красную глину.
Пани развел ее в горячей воде и, поставив чашу на колени, посмотрел на мужчин. Каждый из них подал по новой стреле.
Пани окрасил в цвет крови только оперения стрел. Это означало, что люди должны ждать последнего слова вождя — стрелы, уже окрашенной от оперения до наконечника, стрелы восстания.
— Отвезите их во все стороны, — сказала Нанук и вышла из чума.
Там уже пастухи сменили усталую упряжку.
Вышедшие вслед за Нанук юноши, пряча на груди стрелы мятежа, торопливо собирались в дальний путь.
Из чума вышел Пани. Так и не поев, он вскочил на нарты и вместе с Нанук покинул стойбище. Девушка взяла из его рук хорей и запела песню. Пани с удивлением слушал ее. Глаза его заблестели от гордости и благородного гнева. Он впервые слышал эту песню, ставшую родной во всех чумах безоленщиков и бедняков.
А Нанук пела песню, и ветер подхватывал ее и нес над озерами, над сопками, реками и болотами ее родины:
А в это время обдорский воевода пытал Таули.
Он подвешивал Таули на дыбе, и тяжелая плеть со свистом вырезала на его спине огненные рубцы, похожие на змеиный след. Хрустели вывороченные суставы, но Таули молчал.
Воевода сидел на скамье, и на тонких губах его трепетали отблески костра. На носу с горбинкой скопился пот, а черные глаза его выражали давнюю усталость. Всю жизнь воевода мечтал о славе Ермака, но царь не жаловал его, и воевода решил, что виною этому коварный нрав дикого народа самоедского, тунгусского, остяцкого.
Они никак не хотели платить ясак, наложенный на них воеводой. Они поджигали крепостцы, чинили воровские набеги, и он, прикованный государевой властью к Обдорску, только и знал напряженное ожидание новых поджогов, новых бед. Зато в застенке он чинил правеж с пристрастием и усердием.
— Где твоя воровская дружина кочует? — спрашивал воевода, посыпая солью кровавые рубцы на спине Таули.
— Свет велик, — отвечал Таули. — Спроси у своих шаманов.
— Скоро ли будет она здесь? — бесстрастно спрашивал воевода.
— Смерть твоя стоит на пороге твоего дома. Она придет для всех русских, прежде чем они успеют помолиться своему богу.