— Легче золото найти на дне моря, чем его в тундре, — ответил Таули и, окрасив древки стрел от оперений до наконечников, подержал их над огнем. — Здесь семь стрел, — сказал он молодому охотнику, — умеешь ли ты хранить тайну, более дорогую, чем жизнь твоего рода?
— Умею, — сказал охотник.
— Поклянись.
Янко Муржан выскочил из чума. Он вернулся с пригоршней снега и положил его на доски у костра. Охотник сделал из снега конус и, выхватив нож, ссек у него верхушку.
— Пусть моя голова распадется так же, как распалась эта гора, если я не сдержу клятвы, — сказал он.
— Иди, — сказал Таули, — пусть твои уста пошлют молву: «В горах Пай-Хоя вас ждет ненця Таули, сын Пырерко. Он будет сжигать стойбища ясачных начальников. Он будет бедняков делать богатыми. Он велит князьям отдавать своим пастухам по триста олешков». Передай эти стрелы на Таз и Ямал, на Кару и Надым. Пусть всюду встают ненця и хасово, остяки и тунгусы.
Охотник обнажил свою голову перед Таули и, обернув стрелы мягкой шкуркой мертворожденного нерпеныша, вышел из чума.
Таули встал:
— Мы едем в стойбище Хазовако, старик. Он богатый князь, и мы возьмем у него что надо. Дашь ли ты нам упряжку?
— Она готова, — сказал старик, — и люди готовы ехать с тобой на Камень, к Таули. Увидишь его, скажи: пусть он помнит о нас, бережет себя, — тихо промолвил старик.
— Он все время думает о вас. И, пока жив, он не забудет слова твоего сердца. Приезжай к нему в стойбище, если кто обидит тебя.
И Таули вышел из чума.
Старик подвел его к нартам и, чтобы беда не повстречалась гостям на пути, привязал к копыльям своего родового божка. Он привязал его за ноги, и болванчик ткнулся сначала квадратной головой в снег, а потом запрыгал позади полозьев, чертя своим телом легкую кривую линию.
— Ох-хэй! — крикнул Таули, и гордость наполнила его сердце, когда он оглянулся. Позади мчались семь оленьих упряжек с первыми воинами его будущего войска.
Когда же стойбище скрылось за холмами, он наклонился к уху Янко Муржана:
— Я все узнал о тебе, Янко, и теперь мы можем побрататься. — И, сняв со своей шеи костяное изображение доброго духа, он передал его остяку. — Мое имя, — взволнованно сказал он, принимая от Янко его божка, вырезанного из дерева, — мое имя Таули Пырерко.
— Таули… — растерянно, не веря себе, сказал Янко Муржан. — Так вот какой ты…
Старейшина рода Худи князь Хазовако был угрюм и немощен. Он много суток подряд не выходил из своего широкого чума. Он пил водку и ругал пастухов. И только с приездом ясачного сборщика Хазовако изменился. Он стал болтлив и весел. Он угостил русского водкой, сдал ему луковую дань, продал по сходной цене связку пушнины и, боязливо всматриваясь в лицо приезжего, начал выпытывать, знает ли тот молву, что быстрее тундрового бурана промчалась над стойбищем.
— Наше войско ныне изрядное, — испуганно ответил сборщик ясака, — воров перевешали зимой.
— А Таули?
— Ушел воровской атаман, — сказал русский и, торопливо простившись с Хазовако, уехал в Обдорск.
Хазовако с горя напился и лег спать. Сквозь сон он слышал чьи-то гневные крики, но проснуться не мог. Кто-то вспоминал имя его бывшего батрака, убежавшего к Таули, — имя Янко Муржана. Хазовако пытался поднять отяжелевшую голову, открыл веки, но силы, казалось, оставили его. Кто-то тяжелый придавил его тело к шкурам и залил глаза тьмой.
Потом в чум ворвались люди, и высокий черноглазый человек схватил Хазовако за грудь.
— Вставай, князь! — крикнул человек, и Хазовако обмер.
Рядом с человеком стояли его пастухи, и ножи их были обнажены. Пламя костра отражалось на лезвиях ножей, и Хазовако закрыл глаза.
— С тобой говорит Таули Пырерко, — сказал человек и тряхнул Хазовако за грудь.
— Я старый и больной человек, — хрипел Хазовако.
— Его надо убить! — закричал седой пастух с кривым носом. — Я знаю, его надо убить!
— Мы его утопим в озере, — сказал другой.
— Помнишь ли ты, как по твоему указанию меня били плетями русские? — спросил Янко Муржан.
— Я не знаю тебя. Ничего не помню, не помню, — прошептал впалыми губами старик.
— Ты все помнишь, однако, — сказал Янко Муржан. — В твоем стаде пять раз по тысяче оленей. Их пасут четыре пастуха. У каждого пастуха есть голодные дети и больная жена. Помнил ли ты о них?
Старик вырвался из рук Таули и откатился к своим сундукам.
— Мое! — закричал он, закрывая сундуки спиною. — Мое! Я скорее ноги протяну к очагу, но свое не отдам.