— Спойте нам о любви.
— Спой сама, — ответили певцы, — мы поем что умеем.
И Нанук сама спела песню:
Впервые за всю жизнь слышали такую песню неняги. Самый старейший и лучший сказочник и певец освободил для Нанук почетное место у костра, но она, смущенная этим, убежала в чум Таули.
Трое ненягов сидели в чуме Таули и тихо говорили ему:
— Отпусти нас, Таули. Нам надоело убивать людей. Теперь мы проучили русских и хотим жить спокойно. Мы хотим пасти наших олешков и никогда не забудем, как много добра ты сделал нам.
— И все так думают? — с грустью спросил Таули. — Всем надоело воевать?
— Многим, — ответили неняги. — Мы рождены не для убийств и грабежей.
Лицо Таули почернело. Он вскочил со шкур и, указав рукой на выход из чума, крикнул гневно:
— Вон! Передайте всем, у кого душа ожиревших куропаток, чтобы они сейчас же покинули мое стойбище.
Неняги, пятясь, вышли. А ночью они со своими стадами покинули великое стойбище ненягов.
И впервые сомнение вкралось в душу Таули.
Обремененное многотысячными стадами, войско ненягов уже неохотно принимало сражение с русскими стрельцами. Оно тяготилось войной и охотнее занималось рыбной ловлей и выпасом стад, чем битвами.
Таули сидел у костров, мрачный, постаревший, глядел на огонь и вспоминал слова старика Окатетто: «Наши быстро забывали свои победы, и вновь приходили русские и отбирали завоеванное».
— Что нам делать, друг? — спросил он Миколу.
— Как что? — удивился Микола. — Идти на Обдорск, пока он не окреп как следует. Весной на ушкуях и стругах из Тобольска приплывут стрельцы. Надобно торопиться. Пленные сказывали мне, что в Обдорске все ждут тебя. Боятся нас.
Таули собрал старейшин, и они подтвердили слова Миколы.
Неняги двинулись на Обдорск. Вслед за ними шли многотысячные стада, и казалось, от горизонта до горизонта движутся тундровые кустарники, а не ветвистые рога оленей.
И вновь видит стены Обдорска Таули.
На высоком холме он останавливает нарты, полозья которых за время битв и походов стерлись и стали тонкими, как ладонь ребенка.
На высоком холме стоит Таули лицом к лицу с врагом, и глаза его темнеют, как небо над тундрой.
И скидывает с себя Таули белую малицу с бобровой сюмой[40] и ждет подъезжающих ненягов. Они молчаливо окружают его и тоже смотрят на город с обожженными крепостными стенами.
И встает на нарты Таули и обводит взглядом свое войско.
— Люди тундр! Оленные люди! — обращается он к ним. — Сердце мое кровью горит от злобы на это стойбище русских. Но мы много сожгли острогов, а своего не имели. — Таули помолчал и указал на крепость. — Пусть же и у нас будет свой острог с пушками и ружьями. Мы его не будем жечь, а займем его таким, какой он есть. Так ли мой разум ходит?
— Так, так! — закричали неняги.
И Таули приказал им окружить город и развести костры, а сам нарядил послов к обдорскому воеводе Тайшину. Воевода с почестями принял послов. Он угощал их водкой и не отпускал обратно.
Прошли первые сутки.
Прошли вторые сутки.
Прошли третьи.
Таули приготовился к взятию крепости. Он послал стрелу мятежа через городские стены и уже приказал разложить костры у ворот, но тут вернулись посланцы ненягов. Они передали Таули, что воевода согласен отдать ему оружие стрельцов и сдать город, если он сам пообещает не чинить смерти служивым людям, их семьям и самому воеводе.