— Да, — говорит он.
— Все можешь сделать для меня?
— Все, только месяц солнцем не смогу сделать.
— Мне не много надо, — говорит девушка. — У тебя на свете есть все, не считая твоих друзей. У меня же только один спившийся старый отец. Оставь мне его и сожги эту бумагу. Мой отец все равно умрет на днях, но его не повезут на суд как разбойника, если ты бросишь бумагу в огонь.
Тэбко протягивает руку, и девушка отдает ему блокнот. Он долго читает статью от начала до конца, опускает голову, вспоминает слепую мать председателя тунсовета, угрюмые лица батраков, побои Делюк Ваня, тундровые весны и зимы. Он глядит в лицо Певалэ, прижимает голову девушки к своей груди и спрашивает:
— Слышишь? Стучит.
— Да, — шепчет девушка.
Он целует Певалэ в губы. Она откидывает голову и смотрит на него черными блестящими глазами.
— Он скоро умрет, — шепчет она, — он совсем скоро умрет и не будет мешать нам.
Но Тэбко опускается на шкуры, и руки его до боли стискивают блокнот.
— Да, — говорит он, — твой отец умрет. Мне нельзя сжечь эту бумагу.
Девушка испуганно отшатывается, и зрачки ее становятся глубокими и большими. Слезы брызжут из ее глаз, но она смахивает их тылком ладони и говорит тихо:
— Прощай, Тэбко. Я постараюсь, чтобы отец мой умер до приезда милиции, и выйду замуж за первого, кто посватается за меня.
И она бережно кладет на колени Тэбко алый венчальный платок, возвращая ему свободу в выборе невесты.
ДЕВУШКА С КОМПАСОМ
Разгребая обгорелой палочкой угли чадящего костра, Нярвей с тревогой смотрит на маленького Тагана. Тот, поеживаясь от холода, уже в который раз гордо повторяет:
— Я буду сапожником! Я не боюсь моржей и могу голым животом спать на снегу, если хорошо поем. Я умею приманивать нерп, если захочу.
И Тагана показывает, как он может приманивать нерп. Он слезает с нарт, садится на корточки, точно лягушка, приготовившаяся к прыжку, делает свирепое лицо и тонко вопит:
— Во-ой! Ое-ое… Ей-а… Хойе!.. Это я сам придумал. Зверь всем стадом на берег выходит…
— Я верю тебе, Тагана, — улыбается Нярвей и вновь смотрит на компас. Стрелка мечется с одного градуса на другой, задетая магнитной бурей. Белый конец ее указывает на малиновые, оранжевые, сиреневые огни сполохов, что плывут от севера к югу, затмевая свет Полярной звезды.
«Куда же ехать?» — думает Нярвей, кусая губы. Вынув из сумки карту, она кладет на нее компас, пытаясь понять, где же находится чум Яли — ее бывшего хозяина. Тагана приносит пылающую головню. Он с уважением рассматривает карту, осторожно тычет в нее пальцем:
— Хорошо! Когда я буду сапожником, я тоже буду иметь такую бумагу и такие часы.
— Это компас, — говорит Нярвей. — Он нужен морякам и летчикам.
— Зачем им компас? — говорит Тагана. — Они по звездам могут узнать, куда им надо ехать. Я по звездам оленей в Москву могу угнать. В Москву или Архангельск, если захочу.
Нярвей угрюмо свертывает карту, осматривает далекий туманный горизонт и жалеет, что нельзя плакать при Тагана. Она окончательно заплуталась в этих снежных просторах и уже никогда не вырвется из них. Она садится на нарты и закрывает глаза, чтобы успокоиться. Обида сжимает ее горло.
И зачем только она стала учительницей?!
…Две недели назад она навсегда покинула голубую комнатку интерната, и все завидовали тому, что она теперь настоящая учительница. Староста группы снял со своего пиджака маленький кимовский значок, ввинтил ей в отворот курточки и сказал с завистью и теплотой:
— Вот и уезжаешь, невеста! Возвращайся со сменой, с новыми беленькими девушками, ведь Нярвей — это по-русски «снежная девушка».
На следующий день с маленькой стопкой книг и патефоном она уже входила в чум Семена Ногатысого. Она попила чаю, помогла хозяйке помыть посуду, а когда вернулся с охоты добродушный хозяин, она сказала ему, кивнув головой на маленького Тагана:
— Хороший у тебя сын, папаша!
Ногатысый крякнул самодовольно, понюхал табак.
— Весь в отца, как же, как же!
Хозяйка посмотрела на него.
— Не дай бог, если бы в него пошел! Хвастуны кому нужны?
Ногатысый нахмурился, выпил чашку и вновь улыбнулся.
— Яли тоже говорит, что Тагана хороший мужик. Яли сегодня приедет за ним и возьмет его в батраки. Плата добрая — три олешка в год.